Подвал.
Сырой, затхлый воздух. Тусклый свет одинокой лампочки, свисающей с потолка. И манекены. Десятки манекенов, рассаженных по кругу, их гладкие, безликие лица обращены к центру. А в центре, на простом деревянном стуле, сидит он. Тот самый, главный, самый совершенный манекен Константина Севастьянова. Его последняя, незаконченная работа.
Арион моргнул, и видение исчезло так же внезапно, как и появилось. Снова перед ним были гулкие коридоры театра, спина Ростовой впереди и запах крови в воздухе. Но фантомная боль в затылке, отголосок того, прошлого дела, осталась. Он провел рукой по волосам, чувствуя, как холодок ползет по коже.
Эта сцена, этот Эльсинор из стали и неона, разбудил что-то в нем. Что-то, что он три года тщательно убаюкивал с помощью джаза, философии и контролируемых ритуалов. Логика убийцы-постановщика, его одержимость композицией, его эстетизация смерти – все это было пугающе знакомым. Словно он слушал ту же мелодию, но сыгранную на других инструментах. Севастьянов превращал живых людей в мертвые скульптуры. А этот новый «автор» превращал живую жизнь в мертвый, но безупречно выстроенный текст. По сути, они оба занимались одним и тем же: они останавливали время, навязывая реальности свою волю, свой извращенный порядок.
– Что там? – голос Ростовой вырвал его из оцепенения. Она остановилась и обернулась, заметив его состояние. В ее взгляде не было сочувствия, но было профессиональное любопытство. Она знала о его прошлом, о его личном спуске в ад, и понимала, что его реакция – это тоже улика. – Увидел призрака?
– Хуже, – ответил Арион, и его голос прозвучал глухо. – Увидел знакомый почерк.
Они вышли из гулких коридоров обратно в разбитое на осколки фойе. Вращающийся куб из зеркал все так же рассеивал по пространству свои рваные, панические блики. Арион замер перед ним. Его отражение разлетелось на сотни мелких фрагментов. В одном осколке он видел свой глаз, в другом – часть плеча, в третьем – губы. Целостного образа не было. Только распад. Деконструкция.
«Чтобы прочесть его, Ариону придется деконструировать не только место преступления, но и сами основы языка, вины и реальности».
Эта фраза из предисловия к его собственному неписаному делу, которое он прокручивал в голове, вдруг обрела пугающую материальность. Этот театр был воплощенной деконструкцией. Он был построен кем-то, кто понимал, что реальность – это лишь сумма интерпретаций. И что, контролируя зеркала, можно контролировать и саму реальность.
– Этот режиссер, Ставрогин, – Арион повернулся к Ростовой, его взгляд был прикован не к ней, а к дрожащим бликам на стене, – он был не просто режиссером. Он был философом. Он играл с очень опасными вещами. Не с текстом Шекспира, а с самой структурой восприятия. Он создал лабиринт.
– И кто-то заблудился в нем с рапирой в руке? – хмыкнула Ростова, пытаясь вернуть разговор в русло прагматики.
– Нет, – Арион покачал головой. – Кто-то нашел в этом лабиринте свой дом. Кто-то, кто говорил с режиссером на одном языке, но решил, что его версия текста лучше. Мы ищем не просто убийцу, Ева. Мы ищем соавтора. Или, скорее, безжалостного редактора.
Он отвел взгляд от зеркального куба. Он знал, что этот случай – не просто очередной ребус. Это было личное послание. Испытание. Ему бросили вызов на его же поле, используя его же оружие – анализ знаков, символов и скрытых смыслов. И он чувствовал, что ставки в этой игре гораздо выше, чем просто раскрытие убийства. На кону стояла его собственная целостность, его собственный, с таким трудом отстроенный мир, который уже начал покрываться трещинами, как этот проклятый зеркальный куб в центре театрального фойе.
