Арион медленно обошел сцену по периметру, не приближаясь к центру, не глядя на кровавое пятно. Он не искал улики. Он читал. Читал язык пространства так, как лингвист читает древний, полузабытый текст.
Сцена, выстроенная Ставрогиным, была заявлением. Манифестом. Холодный металл, синий неон, ломаные линии – все это кричало об отчуждении, о распаде связей, о мире, где человеческие чувства заменены электрическими импульсами. Ставрогин создавал не Данию, а бездушную матрицу, холодный космос, в котором одинокая человеческая трагедия выглядела мелким, незначительным сбоем. И именно в этом выхолощенном, стерильном пространстве кто-то совершил самое что ни на есть плотское, «теплое» преступление. Пролил кровь. Этот контраст был первым, самым жирным курсивом в тексте.
Его внимание привлекла металлическая ширма, имитирующая гобелен. Она была не просто элементом декорации. Она была границей. Зеркалом. Он подошел к ней ближе. Она была сделана из единого листа стали, но отполирована так, что ее поверхность была не идеальной. Она слегка искажала отражение, как вода в пруду, по которой прошла рябь. Это было сделано намеренно. Чтобы зритель, видя отраженные в ней фигуры актеров, подсознательно ощущал фальшь, искажение, иллюзорность происходящего. Ставрогин заставлял зрителя сомневаться не только в персонажах, но и в самой реальности.
Именно за этой ширмой, в этой «слепой зоне» для отражения, и лежал труп. Словно убийца интуитивно или сознательно поместил свою жертву туда, где реальность переставала отражаться, в точку абсолютной непрозрачности. В место, где нет зеркал. Эта деталь отозвалась в Арионе глухим, тревожным эхом.
Он медленно опустился на колени у бурого пятна. Он смотрел не на него, а на то, как оно расположено относительно ключевых точек сцены. Пятно. Трон. Ширма. Они образовывали почти идеальный равнобедренный треугольник. Слишком правильный, чтобы быть случайностью. Словно кто-то расставил фигуры на шахматной доске перед тем, как совершить финальный, роковой ход. Эта композиция была лишена хаоса насилия. В ней была холодная, выверенная эстетика.
Арион поднял глаза. Сверху, с колосников, на него смотрели десятки прожекторов, сейчас холодных и темных, похожих на глаза гигантских, спящих насекомых. Но один из них, самый мощный, был направлен не на центр сцены, где обычно стоит главный герой, а чуть вбок, точно на то место, где стоял он, Арион, рядом с пятном крови. Кто-то – режиссер или убийца – хотел, чтобы эта точка была освещена ярче остальных. Смерть как центральное событие спектакля, вынесенное на авансцену светом.
Он встал и медленно пошел к краю сцены, к невидимой границе, отделяющей мир иллюзии от мира зрителей. Он обернулся и посмотрел на дело рук Ставрогина – и его убийцы. Он увидел не просто место преступления. Он увидел диалог. Ставрогин построил свой холодный, дегуманизированный мир. А убийца вошел в этот мир и ответил ему на его же языке, но с другим акцентом. Он не разрушил декорации, не устроил погром. Он вписал в этот стерильный текст одну-единственную, но очень грубую, кровавую фразу. И эта фраза полностью изменила смысл всего произведения.
Это было не убийство. Это была редакторская правка. И чтобы найти автора, нужно было понять не мотив, а стилистику.
