Я аккуратно приоткрыл дверь, смазанные петли не скрипнули. Не всегда хорошо быть таким хозяйственным, как Дуг. Шонни, мальчик мой Шонни, спал в своей кровати. Он вытянулся, повзрослел, ему уже двенадцать. Я присел рядом на стул. Когда-то Шинейд читала ему сказки перед сном, ребёнок вырос, и уже давно читает сам, а стул возле его кровати так и стоит.
Задержав дыхание, я склонился над ним, услышал, как мерно бьётся его сердце, как тихо сопит его вздёрнутый носик. Протянул руку, чтобы коснуться волос, и удержался. Я не хотел его будить. Тёмно-русые волосы он унаследовал от Дага, а лицом был удивительно похож на меня в его возрасте. Ох, сколько женских слёз прольётся на наших островах, когда он подрастёт. Если подрастёт…
Я откинулся на спинку и посмотрел в окно. Рваные тучи неслись по небу, то открывая, то снова пряча диск луны. Её свет освещал моё лицо, оставляя всё, что ниже кончика носа в тени. Во мне многое изменилось с того проклятого дня, когда я очнулся на дне. Например, я начал чувствовать свет. Лунный – спокойный, он похож на нежное касание первого весеннего солнца, каким я его помню. Сейчас от такого касания кожа горит огнём, и от боли можно сойти с ума.
Я очень сильно злюсь на Тома, и понимаю, что напрасно. Никто из нас, семерых охотников Морского Хозяина, себе не принадлежит, потому что наша жизнь хуже смерти, а наказание за непослушание – намного страшнее нашей жизни.
Какой-то особенно сильный порыв ветра стукнул в окно так, что стёкла зазвенели. Шон подскочил на кровати и сел, протирая кулаками глаза. Я замер, не шевелясь, понимая, что уже ничего не смогу изменить, и проклиная себя за эту слабость. Шон оторвал руки от глаз и увидел меня, в его широко распахнутый рот хлынул воздух, который сейчас превратится в истошный крик, но вдруг он застыл, задохнувшись, и тихо прошептал:
– Деда?
Я прикрыл рот рукой, чтоб случайный лучик света не сверкнул на моих игольно-острых зубах и тихо сказал:
– Да, Шонни, это я, твой дедушка Дон.
Шон вскочил, чтобы кинуться ко мне, но я выставил руку.
– Нет, Шонни, тебе нельзя меня касаться, присядь.
– Ты привидение? – спросил он. – Ты ведь умер, деда!
Я с гордостью и восхищением смотрел на своего внука: в его глазах не было страха. Только любовь и тоска.
– Да, Шонни, умер, но я хорошо себя вёл, и мне разрешили на тебя посмотреть. Только касаться нельзя: одно прикосновение, и я развеюсь, как дым.
Мальчик сел, поджав ноги, луна светила ему в затылок, но я хорошо вижу в темноте, вижу даже такие мельчайшие детали, как маленькая слезинка, бегущая по его примятой от сна щеке.
– Не плачь, Шон, – шепнул я. – Ты маленький, но мужчина. В жизни будет много потерь, учись с ними справляться.
– Я не… – он всхлипнул и сказал твёрдо: – Не буду плакать. Ты ведь ещё придёшь?
Врать любимым людям – последнее дело. Сказал бы «грех», но для Отца Небесного меня больше нет, а Морской Хозяин такого слова не знает. Я осторожно покачал головой, так, чтобы мой рот не попал в полосу лунного света и сказал:
– Я не могу обещать, Шонни, но постараюсь. Ты ложись и крепко-крепко закрой глаза. Утром в постели найдёшь подарок от меня. Маме скажешь, что нашёл это на берегу. Ещё скажи ей, что очень хочешь учиться в школе святого Эдварда в Глазго.
– А почему в Глазго, деда?
– Подальше отсюда, Шон. Скажешь, обещаешь?
Мальчик кивнул и зажмурился. Осторожным движением я положил ему в изножье большую золотистую жемчужину и тихонько вышел из комнаты.
