Его вопрос поставил меня в тупик, но поймав на себе его сияющую улыбку, я моментально все понял. Уточнив последние расценки на бензин, и мысленно пересчитав имеющуюся у меня наличность, я утвердительно кивнул.
Не заглянув к матери, он прошел на кухню.
– Какую группу хотите?
– Первую.
Он глубокомысленно вздохнул.
– Тогда надо еще кое-какие документы. Могу посодействовать, ну, чтобы вам лишний раз ко мне не ездить.
Через неделю, еще раз накормив его прожорливого, железного коня, я забрал мамину карточку и направление на освидетельствование.
Я выглянул в окно. У подъезда стояла темно-синяя «семерка» дяди.
С родственниками матери, я виделся крайне редко, как правило, раз в десять – пятнадцать лет. Поводом для предыдущей нашей встречи были похороны бабушки. Нет, в их жизни были и более радостные события: рождение детей, свадьбы, но так как от меня веет только проблемами и одиночеством, то меня принято игнорировать. Рыдать они начали еще в подъезде.
Первой на пороге квартиры появилась, раздобревшая после вторых родов, Мария. Скорбно скривив перекаченные ботоксом губы, она чем-то мне напомнила куклу Чаки, она бросилась мне на шею. Следом за ней вплыла Оленька. По ее самодовольному виду было заметно, что полоса неудач в ее жизни кончилась и она наконец-то, с четвертого раза, поступила на коммерческое отделение Педиатрического Университета, о чем и поспешила мне сообщить. Словно тени прошмыгнули постаревшие тетя и дядя. Замыкал процессию мой племянник. Розовощекий, коротко стриженый блондин с глуповатой полу ухмылкой. Он напомнил мне солдата Вермахта, со старых, черно-белых фотографий времен Второй мировой. За ним впрыгнула его беременная жена. У них был «honey-moon» и поездка на похороны моей матери рассматривалась ими как забавное приключение. Они постоянно перешептывались и хихикали.
По дороге в церковь Мария донимала меня вопросами о стоимости маминых похорон.
– Ты спрашиваешь из любопытства или у тебя есть какие-то планы, – не выдержав, спросил я.
– Я всегда знала, что ты мерзкая личность, – буркнула она и больше со мной не разговаривала.
В нашем приходе было два священника. Тучный, лощеный с мелкими ястребиными глазками отец Никодим и сосланный к нам за какую-то провинность, из Петрозаводска, невзрачный, но острый на язык отец Фотий.
– Не тот гроб, – пренебрежительно фыркнув, сказал отец Никодим.
– А какой надо?
– Этот фиолетовый, а сейчас пост. Я вам сейчас телефончик дам.
В ризницу вошла матушка.
– Никодимушка, где калькулятор? Панихидок столько заказали. Почем покойничек у нас?
– Но может все-таки этот подойдет, – пытался настаивать я.
– Слушайте что вам говорят, – вмешалась матушка.
– Все-таки я не пойму в чем разница, – не унимался я.
– Так, – подойдя ко мне сказала матушка. – Вам что, для мамы жалко?
– Может еще Петру на лапу дать, что бы в рай без очереди пустил, – вырвалось у меня.
Мать отпевал отец Фотий.
– Вам нужно оплатить только первые десять дней. Ну, а потом, как правило, – она замолчала и подвинула ногой, выставленное в коридор судно.
Фасад здания выходил на набережную канала Грибоедова. На первом этаже, украшенный античными колоннами, расположился банк, мороженица «Баскин Роббинс», салон красоты. Набережная не замолкала даже ночью. Смех, щелчки фотоаппаратов, охрипшие выкрики зазывал на водные прогулки, уличные музыканты – бесконечная какофония улицы.
В окна четвертого этажа тоже смотрел кусочек неба, и откуда-то снизу доносились звуки жизни. Я шел по длинному коридору. Дверей не было. В палатах лежали люди. По большей части старики. Они были голыми. Их руки и ноги были привязаны к кроватям синтетической, упаковочной лентой. У некоторых на запястьях были видны ссадины и кровоподтеки. Постельное белье отсутствовало. От серых, рваных матрасов, пропитанных потом и испражнениями, исходил сладковатый, приторный запах. Воздух был липким. Те, кто не были привязаны, лежали неподвижно, с раскрытыми ртами и остекленевшим взглядом.
