И на круги своя возвращается духъ - страница 5

– Тогда давай начнем с вопросов.

– Давай.

– Для чего я здесь?

– То есть?

– Что тут непонятного? Для чего здесь ты – понятно. Это твой дом, твоя земля, здесь – все, что тебе дорого. Ты выросла здесь, здесь ты вышла замуж, здесь родила детей, здесь училась, здесь работаешь, то есть ты здесь жила, живешь и много лет будешь жить полноценной жизнью. Так?

– Предположим.

– А для чего я здесь? Мамы нет. Помощи от меня вам уже не нужно. Видимся мы редко – хорошо, если раз в несколько месяцев. Внуков вижу по большим семейным праздникам. Да и то, только вижу. Вчера ни один из них даже не подошел ко мне. Нет, – Давид жестом остановил пытавшуюся возразить Беллу, – я не в обиде. Ни на вас, ни, тем более, на внуков. Вот ты уже не помнишь то время, а ведь многие наши друзья, да и вообще многие люди в Союзе, жили несколькими поколениями в одном доме. Тесно? Да? Неудобно? Да. Но ведь это была семья. Семья с большой буквы. А мы семья – формально.

– Пап, ну перестань! Мы тебя любим, и ты это знаешь.

– А я и не спорю. Вы с Аней любите, зятья ко мне относятся хорошо. Можно сказать, уважают. Внукам я безразличен. Нет, не так. Я им нужен. Есть вопросы, особенно денежные, когда они вспоминают о деде. Я это им не в укор – селяви. Скажу больше – я и не требую любви.

Белла дернула плечом:

– Хорошо, мы будем приезжать чаще.

– Ты меня не поняла. Дело ни в этом. Пойми, я здесь один. Мне здесь все надоело. Я здесь никому не нужен. Поэтому какая разница, где мне жить?

– Что значит один? А мы, а твои друзья?

– Про вас я уже сказал. Друзья… Они старые, как и я. И погружены в свои болячки, в свои стариковские проблемы… нам стало скучно друг с другом.

– Ладно, друзья… А вообще Израиль? Иерусалим, твой любимый север – Тверия, Кинерет… Тоже бросишь?

– Ну ты даешь! При чем тут это? Совсем, прости, глупый аргумент. Я и Эйфелеву башню люблю, и норвежский Бремен, и немецкие деревушки – да мало ли на земле мест, которые мне нравятся?

– Стоп, – Давид жестом остановил дочь, ибо сразу понял, о чем она хочет сказать, – про то, что это святые места, про то, что это наша страна – вот про это не надо. Оставь розовые сопли для детей.

Разговор затягивался, но никто из собеседников не уступал ни на йоту. Помучавшись часа два, они расстались, и Белла ушла с твердым убеждением, что надо что-то с отцом делать. А он ждал ее ухода, предчувствуя, что, как только закроет за дочерью дверь, «это» – то, что не отпускало его с самого утра – снова войдет к нему через стену и положит на плечи руки. Это были руки бабушки, матери, Марины – он хотел поскорее ощутить их, потереться щекой о любящие ладони, снова и снова жадно вспоминать…

…Щелыково, место, врезавшееся ему в память на всю жизнь, Позвонил ему как-то Мишка, давний друг детства, работавший тогда в Малом театре:

– Давид, есть путевка в наш дом отдыха, поехали!

– Да нууу… Знаю я эти дома отдыха. Одни пенсионеры, мамаши с детьми да семейные пары.

– Давид, молодые мамаши с детьми – это самое то. Дети же рано спать ложатся, а мамашам что делать. Тут и мы подоспеем!

И они поехали. Сначала поездом до Кинешмы. А потом домотдыховским автобусом прямо до места. Дом отдыха в Щелыково был непростым. Бывшая усадьба Александра Островского. «Зачарованный лес» – с гигантскими деревьями, через кроны которых затейливо пробивались солнечные лучи, вместо травы – голубоватый мох, в который проваливаешься выше щиколотки, огромные кусты малины, где, как говорят, может встретиться и медведь. А полянка со «Снегуркиным сердцем»! Маленький ключ, бьющий посередине какого-то то ли омута, в искрах которого солнце рассыпается на тысячу осколков, то ли просто лужи с неестественно голубой водой. Рассказывают, именно здесь утопилась Снегурочка – хотя, позвольте, разве она утопилась? Раз они с Мишкой пошли вдвоем разыскивать какую-то церковь, в которой, как говорят, сохранились старинные фрески. Зашли в соседнюю деревеньку, спросили у встреченной старушки, где это. И та начала объяснять на таком прекрасном, старинном русском языке, что они просто стояли зачарованные: «Вот пойдете, ребятки, по этой торной тропинке…» Церковь оказалась старой, разрушенной, загаженной. Действительно, за облупившейся белой штукатуркой можно было разглядеть расписанные стены. Точно такую же картину Давид увидел и во время поездки в Александров. Стоя на крыльце одного из храмов Александровской слободы, Давид обратил внимание на отколупнувшуюся, на этот раз красноватую, штукатурку. Отковырнул дальше и увидел чудесную старинную роспись. Но более всего потряс его случай в Суздале, когда они с друзьями зашли в какой-то отдельно стоящий домик на территории Кремля и обнаружили там поломанную изразцовую печь, остатки которой были разбиты и валялись на полу. Давид нашел целый изразец, наверное, семнадцатого или восемнадцатого века, спрятал в сумку и дома, перед тем как повесить на стену, долго отмывал его под краном.