Кривить душей не стану: вызвался я ехать ещё и потому что надеялся хотя бы невзначай увидеть великую княгиню Евдокию, а если особо посчастливится – то и лишний раз послужить ей.
Мы выехали в тот же день, выбрав окружной путь: длиннее, но спокойнее. К тому же переночевать и коням роздых дать можно было в лесной пустыньке, которая была по дороге. Проехав весь день в одиночестве, расположились на ночлег, когда над чащей сгустилась мгла, щедро подсвечиваемая звёздами. Наскоро подкрепившись, легли, чтобы на зорьке продолжить путь. Среди ночи я проснулся, обеспокоенный мятущимся пламенем свечи. Епифаний торопливо исписывал четвертушки листов.
«Чего не спишь?» – спросил я, сонно наблюдая за пляшущими под пером тенями. «Тсс! – приложил он к губам испачканный чернилами палец. – Киприана разбудишь». – «А ты?» – «А что я? Ещё Василий Великий поучал: «Будь ревнителем праведно живущих и имена их, и жития, и дела записывай на своём сердце». Поскольку же я не достиг такой меры и не пришёл в такое состояние, чтобы писать на скрижалях сердечного разума, то решился писать на материальном пергамене»>VIII. – «Как думаешь, что завтра в Москве будет?» – «Битва овец среди волков»9.
«И даже того хуже, – подал вдруг голос Киприан, – потому как я не воин, а епископ. И иного мне по сану моему не дано». – «Бывает иначе, – неожиданно возразил Епифаний. – Мне один такой известен. Он воин». – «Кто таков? Я его знаю?» – «Навряд ли, он простой иеромонах». – «И как его зовут?» – «Стефан. Он пошёл в землю, где не ходили ногами святые апостолы, чтоб стать там и законоположником, и исцелителем, и крестителем, и проповедником, и исповедником, и учителем, и стражевым, и правителем». – «Свидеться бы с ним… Что за земля-то?» – «Это Пермь – непонятная страна. Из неё две реки вытекают, Вычегда и Кама, и воды одной бегут к северу, а другой – к югу». – «Чуднό! А ты сам туда хаживал?» – «Нет, не успел, но путь знаю: если из Устюга Вычегдой подняться вверх, то можно войти в эту самую Пермь>IX…»
Незаметно для себя я уснул, погрузившись во сне в бурное течение двух рек, слившихся в противоречивый поток: с трудом держась на поверхности, я никак не мог определиться, куда мне плыть. Загребал левой рукой – меня сносило к переплетённым намертво корням угрюмых сосен правого берега; отворачивал в противоположную сторону – на меня надвигался скалистый левый берег. Пробовал грести обеими руками – стремительно шёл ко дну. Я вынырнул из сна только тогда, когда мои спутники уже седлали коней. Провел рукой по потному лбу и, ещё толком не проснувшись, подумал: «Ну вот, насквозь промок…»
Солнце ещё стояло в зените, когда мы уперлись в частокол заострённых брёвен, за которыми виднелись верхушки башен Кремля, одетых в строительные леса. Афанасий, ехавший первым, повернул влево – к трехъярусной постройке, из верхних окон которой вырывались клубы белого пара. «Ну что ж, сотворим омовение, – усмехнулся Киприан и тихо, словно себе одному, добавил: – пока не приняли мучение». Я, смутившись, хотел было остаться, но Епифаний не дал: «Идём, приезжим в Кремль принято являться чистыми, обновлёнными».
Слезли с полок истомлённые жаром и ожили, лишь когда облились студёной водой. В сенях, отдышавшись, переменили исподнее, смахнули седую пыль с ряс и сапог. «Теперь пора…» Я взглянул на Киприана: митрополит казался отстранённым, словно глядел внутрь себя.
