Однажды вечером, когда они всей семьей сидели за ужином, он неожиданно поднял голову, лицо его исказила гневная гримаса. Мона не успела опомниться, понять, в чем дело: мощная рука, широкая, как доска, колотила по столу. Он страшно заорал:
– Нет! Нет! Где служанка? Пусть немедленно придет сюда!
На скатерти лежал отрезанный кусочек хлеба. Его кусочек хлеба, у которого недоставало корочки. Тибаи прибежала, вне себя от ужаса.
– Мерзкая тварь! Осмелилась прикасаться к моему хлебу! Мою корочку! Трогала своими грязными желтыми руками! Убирайтесь отсюда немедленно! Вон отсюда, говорю вам, или я выкину вас сам!
Мертвая тишина воцарилась за столом. Тибаи горько заплакала, уверяя, что она ни к чему не притрагивалась, клялась, что это не она, но слова ее прерывались рыданиями.
– И она еще врет, сучка!
Люси, тоже начавшая всхлипывать, решилась признаться:
– Папа… это я…
– Что «это ты»?
– Это я съела корочку.
Обезумевшими глазами он уставился на Мону, которая тотчас же спрятала дрожащие руки под стол.
– А ты позволила ей это сделать? О, браво, какое великолепное воспитание получает моя бедная девочка!
Она почувствовала, как лед сковывает тело. Она не могла выдавить ни слова. Неистовая ярость Андре испугала ее так, что она потеряла дар речи, ей тоже хотелось расплакаться, она кусала изнутри щеки, чтобы сдержаться. Девочка сквозь слезы оправдывалась:
– Папа, корочка – это то, что я в хлебе люблю больше всего… Так же, как и ты!
Он встал, выволок девочку из-за стола и без предупреждения сильно шлепнул ее, да так, что от боли и неожиданности ее вырвало. Мона задохнулась, стиснула скатерть под столом. Он ударил еще, еще. Девочка зарыдала сильнее, по лицу потекли сопли и слезы. Однако ей удалось выговорить:
– Пожалуйста, не прогоняй Тибаи.
Он коротко кивнул, что означало «ладно», и служанка тотчас же побежала спасаться на кухню. Андре последним шлепком отправил Люси в ее комнату. У Моны все качалось и кружилось перед глазами. Она выдохнула чуть слышно:
– И все это из-за корочки…
На следующий день, когда служанка дрожащими руками расставила на столе кофейник, варенье и сухарики, привезенные из Франции, Андре торжественно произнес:
– Я сожалею о том, что произошло вчера вечером. Я вспылил. Я не должен был так поступать.
Мона изобразила улыбку, больше похожую на гримасу. На лице ее отчетливо видны были темные круги под покрасневшими, усталыми глазами. Впервые за долгое время супружества она ночью в постели повернулась к нему спиной. Ни ласки, ни слова – полный отказ.
– Люси, я хочу, чтобы ты поняла. И вы все тоже, кстати. – Тибаи кивнула, но смотрел он на Мону. – Мы – семья. На предприятии, в администрации, на нашей родине – везде есть начальник, самый главный человек. В семье тоже есть начальник. Это тот, кто зарабатывает на хлеб. И начальник здесь – я! Корочка – это не вопрос вкуса, это вопрос, кто здесь начальник…
Люси начала ерзать на стуле. Мона ласково успокоила ее, погладила по бархатистой щечке – порыв нежности, новой, могучей и властной, охватил ее сердце. Какая чудесная у нее дочка!
Андре напомнил про девиз маршала Петэна. Малышка растерянно спросила:
– А кто такой Петэн?
– Как, ты уже забыла? Ты давно должна была это усвоить, однако!
Мона вздохнула. Пламенная речь мужа доносилась до нее сквозь шум челюстей, хрумкающих сухарики. До нее доносились обрывки фраз: работа… слуги… хранить… родина… колония… мы здесь хозяева… До тех пор, пока Люси не вывела ее из состояния оцепенения, вставив внезапно:
