Он знал, что рано или поздно ему придётся выйти. Но тот момент, когда он решился, казался бесконечно долгим. Воля была как последняя баррикада, которую ему нужно было преодолеть. Он знал, что впереди – взгляд матери, полные молчания глаза бабушки, тот тяжёлый воздух в доме, который всегда становился плотным, когда что-то не так. Но он всё равно шагнул.
Выхожу, подумал он. Выходил. Медленно, как будто тянул за собой не только тело, но и саму жизнь. Кадры прошлого прокручивались, как в фильме, который ты не хочешь смотреть, но уже не можешь выключить. Его шаги звучали в тишине как удар по какой-то хрупкой, давно разрушенной связке. Он шёл в зал, а в голове крутилось одно: разочаровал. Но это слово не могло передать того, что он чувствовал.
Тяжёлые взгляды встретили его, как два железных блока. В том взгляде не было ярости, не было осуждения, но была пустота. Такая бездна, в которую мог бы упасть и не вернуться. Они ничего не сказали, но он чувствовал, что его поступки звучат громче, чем любые слова. Молчаливый обед, тянущийся в неловкой тишине. Странное чувство, когда за столом всё на своих местах, а ты – как будто тебя здесь не было никогда.
Он взглянул на мать. В её глазах было больно. Стыд. Она пыталась скрыть его, но как-то неуклюже, будто сама не верила в то, что произошло. И тут в голове всплыл отец. Как будто его и не было в жизни Лёши уже давно, но сейчас он вдруг стал ближе, чем хотелось бы. Он вспомнил, как тот пил. Как сначала это было редко, а потом чаще. Как Лёша слышал его громкий голос в квартире, пока мать говорила тише, но с каким-то ледяным напряжением. Как отец сидел за столом, смотрел в пустоту, пил и ничего не объяснял.
И вот теперь Лёха сам сидел за столом, перед ним стояла тарелка с остывающей едой, и он чувствовал этот вкус во рту – вкус отчуждения, отвращения к себе. Стыд поглощал его целиком, как чёрная пропасть, уходящая в бесконечность. Он видел её перед собой – как тёмную яму, в которой его чувство вины и отчуждения могло бы исчезнуть навсегда. Но он не мог туда упасть. Не мог. Он был привязан к этому моменту, к этому столу, к этим лицам, которым не мог ни объяснить, ни оправдать себя.
А внутри всё продолжало разрушаться. Отвращение от самого себя разъедало, как яд, проникало в каждую клетку, в каждый уголок его души. Он не мог понять, почему так получилось, почему он поддался. Почему снова сделал не то, что нужно. Почему снова стал тем, кем не хотел быть. Почему, чёрт возьми, он всё ещё не может сделать всё правильно.
Сколько бы он не старался, это чувство никогда не отпускало его. Молчание за обедом, взгляд матери, воспоминание об отце – всё это было как цепи, которые связывали его в тот момент с собственным разочарованием.
Внутри него давно зрела буря. С детства он ощущал себя ненужным, не на своём месте – среди друзей, среди учителей. Слишком рано появилось это щемящее чувство, что он другой – не такой, каким хотел бы быть. Будто бы между тем, кем он становится, и тем, кем был, возникает пропасть. Он не мог понять, как сохранить себя, если сам внутри начинает меняться.
Но если раньше он просто терпел, то теперь внутри прорвалось нечто другое – злоба. Она копилась в нём долгие годы, сжималась тугой пружиной, пока не нашла выход. Он начал выпускать её на окружающих.
Учёба стала пустым звуком. Не потому, что он был глуп – нет, просто ему было наплевать. Какие-то правила, оценки, дисциплина – всё это казалось бессмысленным. Они хотели, чтобы он играл по их правилам? Он не собирался. Учителя требовали уважения? Но за что? За их надменные взгляды, за то, что они заранее списали его со счетов?
