Читать онлайн Олег Чухонцев - и звук, и отзвук: из разных книг
Из неизданной книги «Замысел» (1960)
* * * («Еще туман висит над городом…»)
Еще туман висит над городом
и сто сорок из-под стрехи
молчат, покуда перед гомоном
кричат вторые петухи.
Еще скрывается за шепотом
непробудившаяся страсть,
и капля светится под желобом,
вот-вот готовая упасть.
1959
* * * («Весна. По улице прошла…»)
Весна. По улице прошла
подзагулявшая гармошка,
и белым цветом зацвела
в прохладном подполе картошка.
Под вечер курочка тишком
снесла яичко, а спросонок
уже гуляет петушком
неоперившийся цыпленок.
1959
* * * («Взрыв пугливых снегирей…»)
Взрыв пугливых снегирей,
карк ворон непуганых –
и уже свистит хорей
на снегах обугленных.
И уже издалека –
не Боян ли сокола
выпускает в облака
и на лебедь – с облака?
Крови, крови молодой!
славы, славы песенной,
соколиною страдой
на лету подрезанной!
А внизу – такая рань
ранняя, израненная,
что хоть оземь грудью грянь –
вот оно, призвание!
И такой бродильный чад
в ельнике-орешнике,
что как пьяные летят
пчелы на подснежники!
Эти талые моря,
озими зеленые,
в зарослях осокоря
гнезда оголенные –
всё – и горлицы запруд,
и промоен звонницы –
только повода и ждут,
чтобы разглаголиться.
Так звени, напоена,
радость двуединая:
молодость моя, весна –
песня лебединая.
1960
* * * («Как по бору да в зелену пору…»)
Как по бору да в зелену пору
с первым парнем гуляла б на пару,
всё поляны, лесные цветы;
не ходила б на Красную гору,
там недаром приметили паву,
там не зря приоделись сваты.
Там в подполье припрятаны яства,
а из дома – не выметут сора,
а уж вытурят – значит взашей:
молодая сноха – для хозяйства,
а ночная собака – для вора,
а недремлющий кот – для мышей.
1959
* * * («Мы посадские, слободские…»)
Мы посадские, слободские,
наши ножички заводские
ваши сумочки от Диора
чик-чирик – и адьё, мадам! –
шлет привет вам отдельный Жора,
вам и фирменным фраерам.
Мы на Курский к вам для прополки
прибываем на третьей полке
с петушинской братвой гулять,
не в ментовские рестораны
лебедей чесать, а в шалманы,
где на шухере не стоять.
Там, в распивочной на Тишинке,
где две фиксы у шустрой Нинки
тяжелей, чем жилищный пай
на двухкомнатную квартиру,
там оттянемся – не до жиру:
хлопнул беленькой – и гуляй!
А уж как мы и с чем обратно –
это в общем и так понятно,
чай не сироты, чтоб к харчам
не прибавить своей капусты,
пусть сегодня не очень густо,
завтра точно возьмем качан…
Конец 1950-х
* * * («Зажила вода и колос вызрел…»)
Зажила вода и колос вызрел.
Звезд мирьяды проросли в зенит.
В это полнолунье хруст как выстрел,
тишь такая, что в ушах звенит.
Берег. Под удилище – полено,
а само удилище – в песок.
Так-то, брат. И локоть на колено.
Гвоздик в зубы, взгляд на поплавок.
Вон с ведром идет знакомый дачник
и бросает камешек с моста:
– Мой коллега, вижу, неудачник.
извиняюсь, надо знать места. –
И пройдет, гремя мостками, к даче
как урок… И снова тишь да гладь…
Уж не рыбку ль золотую, старче,
ты задумал на живца поймать?
Да уж где тут, всюду ил да тина,
насиделся и у дальних рек,
золотая рыбка – строганина,
лес да тундра – не забудешь век.
Вот и жди… ни клёва, ни старухи.
Неподвижны поплавки светил.
Только черви в банке, только слухи.
Ты не эту сказку проходил…
1958
* * * («Появился как должно он с криком на свет…»)
Появился как должно он с криком на свет,
человек, не имевший ни метрик, ни лет,
не умевший ходить, не умевший писать,
человек, не умевший и слова сказать,
не сказавший ни правды, ни лжи – ничего,
появился – и всё! принимайте его!
Чтоб никто его спутать с другими не мог,
привязали к лодыжке ему номерок,
что действительно он появился на свет,
выдал загс за печатью ему документ.
Вот он в люльке своей объезжает квартал,
где сосульки срываются на тротуар,
где работает дворник метлой и скребком,
где стоит постовой с милицейским свистком,
а вокруг – воркование, щебет, шаги,
подрастают друзья, подрастают враги,
занимается день, и гульгулит вода,
и летят облака неизвестно куда,
и летит неизвестно куда самолет,
и бликующий свет за коляской идет,
и глядит на него, не скрывая родства,
вся природа в минуту его торжества!
1958
* * * («Вечером на даче…»)
Вечером на даче
свечку засвети.
Бабочки сгорают
в пламени свечи.
Падают под ноги,
падают к ногам –
глупая доверчивость…
ну а как же нам?
А у нас – иначе,
а у нас – не так:
в гости приглашает
закадычный враг.
А глаза в глазницах –
далеко вдали –
навели на мушку,
ждут команды – пли! –
Пли! –
и плеск из рюмок.
Пли! –
в зубах икра.
Действие второе,
новая игра.
Он мне – реверансы,
я ему – поклон.
Шпарю как оратор
на магнитофон.
Близится развязка:
– ну-ка по одной!
Вот он видит крылья
за моей спиной.
О глядит задумчиво –
грудью на столе –
как, сгорая, корчится
спичка в хрустале.
Спрашивай!
выспрашивай!
принимай всерьез!
Кто огонь,
кто бабочка –
еще вопрос!
1958
* * * («Просыпались от странных мелодий…»)
Просыпались от странных мелодий:
человек на фаготе играет,
а играет он так на фаготе,
как скрипучую дверь отворяет,
не спеша, постепенно, не сразу
он мычит музыкальную фразу.
Где мотив? композиция? тема?
вверх и вниз. вниз и вверх. нота к ноте.
капля к капле. по темени. в темя.
он гудит, он дудит на фаготе.
А соседи его убеждали,
а жильцы его предупреждали,
а жильцы и соседи не спали,
по инстанциям жалобы слали,
объясняя всю суть по порядку,
чтоб призвать гражданина к порядку,
чтобы выжить из дома, со света
тунеядца с приветом и ферта…
Но однажды во время концерта
увидали соседи соседа.
Не читалась с листа партитура,
а творилась безумное что-то,
и как буря была увертюра,
но слышна была каждая нота –
для кларнета, валторны, тромбона,
саксофона, корнет-а-пистона,
для гобоя, рояля, свирели,
контрабаса и виолончели,
для фагота, еще для кого-то,
кто уж вовсе не наша забота.
Пели скрипки, сойдясь в середину,
вздулись жилы у баритона,
зал подался вперед и – отхлынув –
зазвучал на манер камертона.
И повеяло чем-то забытым,
чем-то давним, до времени скрытым…
Вспоминали: живет за стеною,
ну хотя б обзавелся женою,
а фагот, он такой, понимаешь,
для любимой на нем не сыграешь…
Плыл мажор озорной и могучий
и плевать, что не слышно фагота! –
в этой сшибке и пенье созвучий
был и пафос его, и работа.
А когда оборвется звучанье,
есть секунды победы и муки:
это зал разразится молчаньем
и опешат счастливые руки!
1960
* * * («Ночной город…»)
Ночной город,
молчаливый и мокрый;
на остановке у края лужи –
запоздалый троллейбус, похожий на аквариум,
от переднего колеса – волны,
а задним – берегись – обдаст!
Ночной город.
уже погасили огни
стрелы подъемных кранов,
уже после гимна смолкли
оглохшие за день рупора.
Ночной город.
есть в нем свои открытия,
когда в подъезде под лестницей
торопливо целуются,
когда на безлюдной улице
читают на память стихи.
Ночной город,
прости за бессвязное бормотанье.
я бы тоже хотел
так уметь молчать,
как курсант у твоего мавзолея.
я бы тоже хотел
три раза услышать сердце
в промежутках
между
каждым
ударом
курантов…
1959
* * * («Прихваченные изморозью лужи…»)
Прихваченные изморозью лужи.
Еще дождит. А скоро и зима.
А скоро снег. Ты знаешь это лучше.
Наверное, ты ждешь его сама.
Обшарпанный подъезд. Навес у дома.
И в шашечку такси из полутьмы.
Всё это так забыто. Так знакомо.
И двое незнакомых – это мы.
Две тени, не очерченные четко.
Два профиля, размытых на стене.
Намокший плащ. Торчащая прическа.
Щека для поцелуя – это мне.
К чему слова. Достаточно и жеста.
Что было или не было – прошло.
Тебя ли выкликают из подъезда,
меня ли ждет зеленое стекло?..
Врываясь в свет, накрапывает с неба
последний дождь, смывает след колес.
А скоро снег. А скоро тучи снега…
Всё к лучшему, как говорил Панглос.
1958
* * * («В каске желтой, час за часом…»)
В каске желтой, час за часом,
в шубе черной, день за днем,
он ходил, дозорным глазом
озирая всё кругом.
Он ходил и думу думал,
неуставно дым пускал
и винтовку книзу дулом
на одном плече таскал.
А внизу теснилась школа,
бестолково шел урок.
Почему же бестолково?
Бестолочам невдомек.
Шел урок, учитель сонный
раздраженно мел крошил,
а в окне как заведенный –
он кружил, кружил, кружил.
Видно было и воронам,
да не ведал педсовет,
что над каждым охламоном
выше есть авторитет.
И чего он, в каске медной
верхогляд и свинопас,
небожитель неприметный,
почему он мучит нас?
Потому что нет приятней,
чем окинуть с высоты
фабрики и голубятни
и капустные листы,
потому что в окулярах
необыкновенный мир:
жар стреляет в самоварах
и потрескивает тир.
Там весь мир как на ладони:
и вдали аэроплан,
и коза на стадионе,
и кинотеатр «Вулкан»,
и на штрипках шаровары,
и в хлеву любая клеть,
а пожары так пожары –
есть на что и посмотреть,
и сады, сады без счета,
и вокруг – во весь размах –
город с птичьего полета
с караульным в небесах!..
Может быть, всё дело в этом,
в этом, а ни в чем ином,
и не стал бы я поэтом,
не маячь он за окном,
ведь оттуда надо мною
вспыхнула моя звезда!
Жизнью, памятью, судьбою
всё тянусь еще туда.
1960
Осажденный. 1238 (поэма)
1
За лесами за зимними –
ни огня, ни жилья.
Глянь озерами синими,
выйди, радость моя!
Вечно песня не вовремя.
Хочешь, я подпою?
Из огня да и в полымя,
а не то – в полынью.
Не по мерке свобода нам,
нам, в чужие края
занесенным, запроданным,
вечна воля твоя.
За борами за дивьими
тишь такая – аж звон.
Грянь ручьями да льдинами
на распутьи времен.
Пусть кручины изгладятся,
как морщины с лица.
Встань же, радость-красавица,
супротив молодца!
……..
Развевается на ветру волос.
Наливается поутру колос.
Подымись с крыльца на забрало.
Помолись за отца и за брата.
А мы тоже не бьем баклуши,
А и пьем-то мы не по чину,
Нальем первый ковш да осушим
Да приступим к зачину.
2
Базарный день на площади:
возы,
возы,
возы,
купцы, земяне, лошади,
аршины да весы.
Горят румянцы девичьи
и по плечам платки.
Проходят шубы беличьи,
худые армяки.
Всё хваты да работники
и речью не глумцы:
и кузнецы, и плотники,
и златокузнецы.
Кричат товары хитрые,
играет бирюза,
а бусы малахитовые –
разбегись глаза!
– Берешь сережки суженой?
– Берем! – и руку в бок
да топ колодкой суженной,
аж побелел сапог.
Не в Киеве,
не в Суздале,
а посреди Торжка
не отлетел бы с удали
каблук от сапожка!
3
Над городом,
над гомоном
кабацкий смех и плач.
Туда ходили гоголем,
оттуда – окарачь.
Уважишь пивом-брагою –
и воздадим вином.
Полы под пьяной братией
ходят ходуном.
Кончане закуражатся,
нальют – не донесут.
Ой, головы закружатся!
Ой, ноги не спасут!
Гуляет свет по маковке.
Гуляет гульнем голь.
– Посадского – по матушке!
– А кто над ним? – Изволь!
Вчера свое не допили,
так уж теперь возьми!
А завтра ляжем во поле
грешными костьми.
________________
Что ты ходишь враскосяк,
присядь к другу.
Ох, силен синяк
под пьяную руку!
А не стоишь синяка –
ступай к Богу!
Ой, земля зыбка
под пьяную ногу!
…….
И мы подсядем к коржику,
Подсядем, а засим
Нальем еще по ковшику,
Выпьем да заку-сим,
Нам сказ держать,
Нам песни петь,
Нам надо голову иметь.
4
Теплым-теплый, без шапки, без денег
выходил Егорка-весельник.
В домотканых портках да в опорках
выходил прохладиться Егорка.
Рассыпал он присловицы горохом,
знать, недаром слыл первым скоморохом.
Шутка шуткой, а правда-то смекается.
Ходит, чешет язык, насмехается,
ходит, чешет язык, насмехается,
на ворота именитые сморкается.
Говорит что говорят,
ну да мало ль говорят?
Мол, посадник – молодец,
праведник-сусальник.
В каждой горнице малец –
вылитый посадник.
Говорит что говорят,
мол, напрасно говорят.
У попа всего приход –
попадья с поповной,
а и тот дает приплод –
Похожие книги
