Сердце билось, как у вспуганного зайца, в ушах клокотало. Редкие встречные прохожие недоуменно замирали, видя богатую невесту в померанцевом венке, жались к стенам, но бесцеремонно разглядывали, тыкали пальцами. Воздуха не хватало, ноги заплетались. Узорная вуаль соскользнула и упала в пыль, подгоняемая порывом ветра. Наконец, Амели остановилась, чтобы отдышаться, держась за стену. Обернулась. Ниже по улице собралась целая толпа. Мужчины, женщины, дети. Настороженные глаза, поджатые губы. Несвежие чепцы, линялые шляпы. Ни одного приветливого лица. Амели сосредоточенно вглядывалась, но чем больше вглядывалась, тем больше холодела. Так смотрели в городе на горбуна. Но горбуна все же боялись, а ее теперь, похоже, просто презирали.
Один из мужчин в домотканой куртке хохотнул и многозначительно огляделся, обращаясь к толпе:
— Сдается мне, что я знаю эту даму. Уж не старшая ли дочка господина Брикара, та, что за колдуна просватана?
— Точно, она! — поддакнула какая-то тетка, лица которой Амели не увидела. — Ишь, глаза бесстыжие! Всегда такой пройдохой была!
— Так она в соборе сегодня рядом с душегубцем стоять должна. На всех площадях вопили, чтобы каждый знал.
— А она по улицам болтается!
— Не рановато ли от мужа гулять начала?
Над толпой разлился дружный громкий хохот, зажатый меж каменных стен улочки, как дождевой поток в водосточной трубе. Набирал скорость, настигал, угрожая затопить, снести течением. Амели зажала уши руками, выкрикнула изо всех сил:
— Зачем вы так? За что?
Ответом снова был смех, но вдруг затих, когда из толпы вышла старуха в сером сукне и чепце с огромной крахмальной оборкой, торчащей, как хвост глухаря. Сердце ухнуло, Амели подалась вперед:
— Бабушка Белта! Хоть вы им скажите! Бабушка Белта! Вы же меня знаете!
Старуха лишь скривилась:
— А что я сказать должна? Что за золото продалась? Не погнушалась? Честь свою девичью не пожалела? — она многозначительно плюнула под ноги.
— Да как же вы… Ведь сын ваш сам ему глину с Красного озера возит. В ограду въезжает, деньги берет. Я сама видела. Не гнушается.
— Так, то глина, — бабка многозначительно повела блеклыми глазами. — А ты — потаскуха.
Вновь раздался смех и визг из толпы:
— А, может, он ее в реку кинет, да и успокоится, наконец?
Амели отказывалась верить своим ушам. Прежде она ходила по этим улицам без всякого страха, теперь же цепенела, как лань перед сворой горластых собак. Хотелось набрать камней и бросать, бросать, пока все не разбегутся. Она подхватила юбки и понеслась по улочке со всей быстротой, на которую была способна, задыхаясь от тугого корсета. Стук собственных каблуков и оглушающее шуршание ткани заполонили все вокруг, заглушая биение сердца. Она на мгновение остановилась, чтобы понять, есть ли погоня, обернулась. Ее преследовали, но без особого энтузиазма. Лишь мальчишки бежали впереди всех и громко высвистывали, подначивая, загоняя.
Амели вновь побежала, все еще оглядываясь, зацепилась носом туфли за очередную ступеньку и рухнула на влажную землю. Удар был мягким, будто она упала в стог сена — корсет и юбки смягчили падение. Она лишь успела вовремя выставить руки, чтобы не приложиться лицом. В спину доносился лишь дружный смех, который врезался в уши осиным жужжанием. Встревоженный обозленный рой. Никто и не собирался помочь подняться. Но, судя по звукам удаляющихся шагов, кажется, Амели вообще перестала интересовать толпу. Зато теперь казалось, что звенят монеты, будто сыплются дождливой россыпью серебряные луры и мелкие медные крины. А может, просто вылили из окна помои.
