— Так дала графиня бумаги?
Соремонда поджала губы и пренебрежительно кивнула:
— Дала — не унесешь. — Вновь помолчала, погрузила пальцы в фасоль в корзинке и зашуршала, перекатывая. — И смотрю: как дело к вечеру, так он собирается, берет свои угли. Объясняет, мол, с натуры рисовать буду. А возвращается только поутру. Почитай, целый месяц ходил. Мальчишка! Усы не проклюнулись!
Амели отстранилась и торопливо прикрыла рот ладошкой, только-только поняв, о чем речь. Даже покраснела, чувствуя, как щеки наливаются жаром:
— Так что ж… эта графиня…
— Да, милая. Наигралась с мальчишкой, как с котенком. Со двора спустила, когда надоел, и прибавила, что тем он только и хорош был, что немой — языком чесать не пойдет. И потому ее тайна самым надежным образом запечатана. Немой да не грамотный.
Амели не выдержала:
— Зачем же она так? Ведь это жестоко.
Она даже едва не расплакалась, представив, какое унижение пережил Нил. Сердце заколотилось, внутри заклокотало от чужой обиды.
Тетка Соремонда скривила губы:
— А ей-то какая беда? Я все тогда молилась, чтобы отозвалась этой шлюхе его боль. Всю ночь рыдал в сарае, меня не подпускал. Чуть не в горячке бился. Рычал, как волчонок. А наутро и след простыл. Я все ноги стерла, всю округу оббегала, видел кто, слышал? Люди лишь сказали, что на заре видели его на дороге. Так и осталась я одна, места себе не находила. Все глаза выплакала. А через месяц приехал в чужой карете, меня забирать.
— Так, где он был?
— Здесь и был. Уж и не знаю, кто на такое надоумил. Кинулся в ноги колдуну. Тот сжалился, дал ему голос, а взамен повелел здесь остаться. Навсегда. Я тогда и не знала, чем он заплатил… — Она будто очнулась, приободрилась, вернулась к фасоли на столе: — А я и не жалуюсь. Сытая, обогретая, и мальчик мой рядом. Разве надо еще что? Все же еще и лучше обернулось.
Амели тоже развернулась к столу:
— Значит, он тоже пленник? И вы?
Тетка Соремонда повела бровями, шумно выдохнула:
— Да, можно и так сказать. Но, замечу тебе, милая, это не самая плохая тюрьма.
Амели вновь взялась за фасоль, стараясь скрыть, как дрожат пальцы. Эта грустная история зацепилась глубоко в душе, будто рыбацким крючком. Было больно и обидно. И теперь казалось, будто она знала Нила очень-очень давно. С самого детства.
И Амели, и тетка Соремонда вздрогнули с громким оханьем, когда со скрипом отворилась дверь. На пороге стоял горбун в длинном кожаном фартуке, сплошь перемазанном глиной. И уродливое лицо, и огромные ладони Гасту были запачканы.
Тетка Соремонда вскинулась, едва не уперла руки в бока:
— Что это ты мне в кухню грязь тащишь?
Тот лишь сверкнул глазами, но ответил на удивление любезно:
— Мне бы кувшин молока, хозяюшка.
Соремонда поджала губы, но ругаться не стала. Полезла в нишу в стене, закрытую деревянными створками, достала кувшин, накрытый салфеткой. Прихватила оловянную кружку и всучила в лапищи горбуну:
— На, пачкун. И грязный в мою кухню больше не входи.
Едва тетка вернулась на место, Амели кивнула на дверь, будто между прочим:
— Чего это он? Грязный какой.
— А ну их, паразитов! Нагваздают кругом, а ты потом убирай.
— Горшки что ли лепят?
Амели, конечно, уже оставила идею о побеге в пустой бочке, но любопытство оставалось любопытством: зачем столько глины?
