В кустах позади меня зашипели и заорали друг на друга две или три кошки, будто заледеневшие души грешников в озере Коцит в девятом круге Ада. Где-то надо мной на тощих багровых ветках облезлых лип запели первые птицы, словно ангелы, предвещавшие рассвет. Все вокруг стало каким-то необычным, мрачным и контрастным, но в то же время завораживающим, будто в сказке братьев Гримм. Небо потемнело и потяжелело, отчего вспыхивающие тусклым светом окна четырехэтажек заиграли гирляндами праздничной елки на Дворцовой площади в туманный утренний час, а воздух вдруг промерз и заискрился, как в тридцатиградусный мороз, – но мне стало только теплее. Все это чувствовалось слишком отчетливо, как в неправдоподобно реалистичном сне, который через секунду после пробуждения уже и не вспомнишь. А я все качался взад-вперед и думал только об одном.
Именно там, под тихий звон цепей и скрип ржавых подшипников качелей, я решил наверняка, что напишу книгу человеческой кровью. Не из-за ссоры с Верой или отсутствия поддержки с ее стороны. Не из-за разочарования в современной литературе и обиды на издательства…
Я сделаю это из чистого искусства.
Конечно, легко сказать, что вот так, ни с того ни с сего, я решил это сделать именно в тот миг. На самом деле я давно уже думал, что устал от этой серой жизни, где из радостей только однообразный секс с женой, участившиеся алкогольные вечера и глупые видео в СС. Даже книги в последнее время не радовали так, как раньше. Сплошные полумеры и бытовуха.
Но именно тем весенним утром я осознал: нужно что-то менять. Причем радикально.
В голове тут же всплыло название будущей книги: «История, написанная кровью», но я тут же фыркнул и поморщился оттого, насколько оно было пафосным и избитым. Затем я решил назвать ее «Красной нитью», но быстро понял, что это слишком жирная отсылка к «Этюду в багровых тонах» Конан Дойла.
Позже, когда я полностью осознал замысел своей кровавой кампании, родилось название «Идеальное преступление». Идеальное название для идеальной Книги смерти.
Провожаемый первыми лучами солнца, я вернулся домой, когда окончательно замерз и отрезвел от заурядных мыслей и будничных переживаний. Люди просыпались, чистили зубы, завтракали, проверяли свои страницы и новостные ленты соцсетей, будто администраторы, инспектирующие работу подчиненных, включали телевизоры, кормили домашних животных и поднимали детей, чтобы неумело подготовить их к взрослой жизни. В тот год мир кардинально изменился, но сами люди не поменялись ни на йоту. И только я, как мне казалось, очнулся по-настоящему, хоть той ночью даже не ложился.
Вера спала. Стол так и стоял посреди комнаты, но был пуст. Посуда вымыта, коньяк допит.
Я присел рядом с Верой на краешек разложенного дивана. Пахло перегаром, никотином и одиночеством. Я мог примоститься сбоку, а в обед встать, будто ничего и не случилось. Такое уже бывало. Но что-то все же случилось. Что-то величественное и прекрасное. Что-то важное. Важнее любви, ненависти и обычного человеческого счастья.
Я прошел на кухню и достал из ящика стола свой любимый поварской нож, выполненный на заказ: черное двадцатисантиметровое лезвие со следами ковки по верхней кромке и синяя ручка из карельской березы. Из «коробки со всяким хламом», как называла ее Вера, достал советский мусат и принялся затачивать клинок.
Хватило бы и пары движений, но я продолжал водить ножом по зазубренному металлическому штырю, обдумывая все детали своего предприятия.
