Кстати, был тогда один нюанс,
новую в тебе открывший странность.
Ты без умолку держал свой монолог
во множестве сюжетов, в разных лицах,
словно, в раж войдя, никак не мог
в этом кроссе фраз остановиться.
Внове это было наблюдать —
понял я, что ты, друг, не в порядке,
и заветной встречи благодать
грустью вдруг окрасилась украдкой.
Врач один поведал мне потом,
что в таком сплошном потоке речи
кроется опаснейший симптом —
мозга незаметное увечье.
И, увы, процесс необратим,
и его развитью нет блокады,
и ничто не может сладить с ним,
как с началом личности распада —
то расплата за былой гудёж,
за паденье в пагубное пьянство,
за больницы морок, где, как бомж,
к жизни возвращался ты лекарством.
Помнится твой в Магадан прилёт,
мы тогда всю ночь проговорили,
ты свои мне, а я в свой черёд
про свои тебе поведал были.
То есть был нормальный диалог
двух друзей, не видевшихся долго…
Тот же непрерывный слов поток
сбил меня тогда, конечно, с толка.
Ты с досадой злой поведал мне
про иезуитские запреты
на концерты, ставшие вполне
творческими встречами с поэтом.
Твоих фанатов пёстрая среда
рвалась услышать в те глухие годы,
когда гонений била череда,
стихи вольнонаёмника свободы.
За свободолюбие твоё
как тебя клевало постоянно
пакостных зоилов вороньё,
и душили сук партийных кланы.
Но особо горькою была
история, ударившая сильно
по самолюбью, ибо «Купола» —
песня, что написана для фильма
друга закадычного – Митты, —
хороша донельзя и поныне…
Как же был разбит обидой ты,
что ей места не нашлось в картине.
Этого всего я знать не знал,
видя популярность, обожанье
и восторгов неуёмный шквал,
что тебя повсюду окружали.
Понял я, как стало нелегко
жить тебе в стране недозволений,
как недоуменье велико
у Марины от запретных рвений.
И ещё я понял, что у вас
отношенья близятся к разладу,
ибо выраженье её глаз
выдавало скрытую досаду —
прилетела на три дня всего,
а супруг на целый день исчезнул,
будто бы важнее для него
не она, а с другом парить чресла…
После незабытой встречи той
мы ушли на прежние орбиты,
и, вернувшись было к нам с тобой,
связь исчезла тихо, без обиды.
Каждый гнал коней своим путём
в плену безмолвья парадигмы ада,
чей извечно сонный окоём
пробуждался хрипотцою барда.
Промелькнувших лет калейдоскоп…
На былого переосмысленье
натолкнул досадный, как озноб,
дифирамбов хор в твой день рожденья.
Я приглушаю звук, чтоб сей шабаш
не делал из тебя персону хайпа…
Мне вскрыл вновь мир полузабытый наш
воспоминаний беспощадный скальпель.
И замять времени отчаянно слаба,
как вьюга снежная перед весной грядущей,
и песен заповедная судьба
окажется не раз вновь в самой гуще
дней наших, что слагаются в года,
сим ходом лет стремясь печально ранить …
Мне память всколыхнула, как дуда,
январских дней бушующая замять…
Твоя жена, разбитая судьбой,
однажды, после твоего ухода
сказала, что контужена тобой
на все её оставшиеся годы.
Вновь слышу грустный – и не без причин —
Марины голос, боль её и муку:
«Тебе Господь бесценный дар вручил,
ты ж, как босяк, сей Божий дар профукал…»
Сказать могла такое лишь она,
спасавшая тебя не раз из ада,
и ей одной лишь ведома цена,
что предъявила жизнь с тобою рядом.
Её обиду можно объяснить,
а эту фразу бросила обида,
та, женская, когда любви их нить
измен узлами вся была увита.
Открылось это всё уже потом,
после кошмара твоего ухода,
ворвавшись в жизнь Марины, как погром,
как песни неудавшаяся кода.
Но фраза та лукава… Не секрет,
что, признанный всею страной буквально,
