– Перекур!
Поднялся с колен и плюхнулся, разбросав руки, на диван, отчего тот глубоко просел под худым его телом, грозно рыкнув растянутыми пружинами. На несколько секунд прикрыл глаза, словно задремав, а потом снова широко раскрыл их, взглянув поочередно на Виктора и Олега.
– Такова правда жизни, – заговорил он, и легкий румянец от работы исчез с лица, и оно стало бледным и холодным.
Никто его ни о чем не спрашивал, но ему необходимо было высказаться, хоть малую часть наболевшего выплеснуть наружу, чтобы испытать кратковременное облегчение от резких перемен в жизни, и он продолжил спокойно и грустно, как будто читал в книге отрывок из чужой несложившейся жизни:
– Ну вот не нравится ей, что я люблю книги, что я сутками просиживаю в этой комнате, а теперь, как видите, и живу здесь, вернее сказать, жил. Не могу я не читать и не писать, не мо-гу. А она твердит, что ей муж нужен, а не писатель. Сама по ночам на телевидении пропадает, это, видите ли, ее работа. А у меня, значит, хобби получается. Но меня это хобби с каждым днем тянет все больше и больше. Может быть, это уже болезнь. Но мне нравится так болеть и жить, поэтому пришлось сделать выбор.
Олег заметил, что Карчагин ни разу не произнес имени своей бывшей жены, настолько сильно задето было его самолюбие и редкое в наше время желание саморазвиваться.
В комнату заглянул худой, коротко остриженный, большеглазый паренек лет двенадцати в белой футболке и робко спросил:
– Пап, помочь?
– А, Антошка, заходи, заходи, – оживился Карчагин и, звонко хлопнув себя ладонями по коленям, резко поднялся, снова заставив диван проскрипеть жалобно и протяжно. – Это мой старшой.
Антошка вошел в комнату, тихо переставляя худые, плотно обтянутые черными джинсами ноги, крепко поздоровался со всеми за руку, но при этом печальные голубые глаза его неотрывно смотрели на отца. И ему в такие юные его годы пришлось делать серьезный даже для взрослых выбор – с кем из родителей жить. Он был почти точной копией отца, только щеки его были по-детски припухлы и розовы, наполнены безудержной энергией юности.
– Так, – решительно сказал Карчагин, – давайте-ка мы потихоньку начнем освобождать эту комнату.
Слова «эту комнату» он особенно выделил, и Олег почувствовал, словно и он сам вместе с несколькими квадратными метрами жилплощади потерял намного более весомый отрезок человеческой жизни.
– Загружаем в лифт сначала то, что покрупнее, а потом – что под руку попадется.
Под руку, кроме книг, особо и попадаться-то было нечему. Только грозно рыкающий диван никак не хотел переезжать, цепляясь обветшавшими своими частями за дверные косяки и стены лифта.
Работа заняла намного больше времени, чем Олег предполагал, и уже на последних потяжелевших мешках противно заныла спина, и мешок стал поминутно выскальзывать из ослабевших пальцев.
Тут из соседней комнаты вышла жена Карчагина и негромко поздоровалась. Среднего роста, в бархатном вишневом халате, с аккуратно подстриженными и пышно уложенными пепельно-желтыми волосами она выглядела моложе Карчагина. Приятное загорелое лицо влажно поблескивало, а печальные зеленые глаза смотрели в упор на мужа, ожидая ответного взгляда или каких-то важных слов, на которые не нашлось сил и не хватило времени раньше.
Она плотно сжала бледно-розовые губы – от волнения или боясь сказать что-то неуместно грубое и лишнее. Карчагин исподлобья бросил на нее холодный взгляд и быстро потащил последний мешок к лифту, не в силах уже оторвать его от пола.
