– и все на блюдечке приносят.
Чисто хоторнский взгляд на желания. На жизнь в целом. Джеймсон вырос в блистательном мире элиты, где все было доступно, только руку протяни. И в день своего рождения он вовсе не свечки на торте задувал. Каждый год ему давали десять тысяч долларов, которые нужно было инвестировать по своему желанию, загадывали головоломку, которую нужно было решить, и позволяли выбрать один навык для совершенствования. При этом цена вопроса никого не интересовала, а отговорки не принимались.
Сперва я подумала, что эту тему стоит замять, но потом решила немного надавить на Джеймсона. По моему опыту, он это любил.
– Да тебе просто загадать нечего, – подметила я не терпящим возражения тоном.
– Возможно, – уклончиво ответил Джеймсон и лукаво взглянул на меня. – Просто я о другом думаю. О множестве восхитительных игр, в которых непременно одержу победу.
Провокация еще более дерзкая, чем «орел и решка»!
«Держись, еще немножечко», – сказала я себе и достала из заднего кармана открытку, присланную мне Джеймсоном. Она успела немного помяться и затереться.
Но не утратила своей реальности, в отличие от грез большинства людей.
– Я получила твою открытку, – сказала я. – Ни слова на обратной стороне.
– Долго ты пыталась понять, использовал я невидимые чернила – или все-таки нет? – спросил Джеймсон. И снова этот лукавый взгляд.
– Да, кстати, что за марка чернил? – парировала я.
Пусть у меня и не получилось их найти, это вовсе не значило, что чернил там не было.
Джеймсон, стоящий рядом, приподнялся на локтях и снова посмотрел на Пражский Град.
– Может, я хотел что-то написать, а потом передумал. – Он невинно пожал плечами – типичный хоторнский жест! – Как бы там ни было, дело сделано.
Несколько десятилетий другой Хоторн заваливал похожими открытками мою маму. Их любовь можно было бы назвать несчастной, но она была реальна.
Как помятости на моей открытке.
Как мы с Джеймсоном.
– Вопрос только – кем, – тихо заметила я.
До окончания годового отпуска, который Джеймсон себе взял, оставалось всего три месяца. И день ото дня в нем крепла тревога – я это чувствовала. За долгое время знакомства с Хоторнами я успела понять, что истинное наследство их деда-миллиардера – это вовсе не гигантские суммы на банковском счете, отписанные мне. А шрамы, которыми он наградил всех своих внуков. Незримые, болезненные отметины.
Джеймсону Винчестеру Хоторну досталась ненасытность. Он хотел всего и сразу и отчаянно нуждался в чем-то, и это заветное что-то всегда ускользало из рук и оставалось за гранью обыденного – таковы уж они, Хоторны.
И сам он был чужд обыденности.
– Вопрос «кем?», значит, – проговорил Джеймсон, и на его губах заиграла фирменная, дерзкая и хищная улыбка. – Пора бы уже понять, Наследница, что опасно дразнить меня такими вот загадками. И брать меня на слабо.
– Это запрещено, – заметила я, улыбнувшись в ответ.
– Смотрю, ты успела с Алисой поболтать, – сказал он, выгнув бровь. – Святая Эйвери.
Джеймсон умел читать по меньшей мере на девяти языках – и то только по моим сведениям. И почти наверняка точно знал, что о нем судачат.
– Не называй меня так! – возмутилась я. – Я вовсе не святая.
Джеймсон распрямился и убрал непослушные прядки с моего лица. Прикосновения его пальцев словно бы растворяли напряжение в каждом моем мускуле. В висках. В черепной коробке.
– Можно подумать, каждый распоряжается наследством так, как ты, – подметил он. – А вот и нет. Я бы поступил по-другому. И Грейсон тоже. Да что там, все мы. Ты делаешь вид, будто в том, что ты создала фонд, нет ровным счетом ничего особенного, в лучшем случае – признаешь, что фонд занимается большим делом, а своих заслуг в упор не признаешь. Но это несправедливо, Эйвери! Ты делаешь…
