Но кто-то схватил меня за руку. Это была Аня.
– Что с тобой? Ты где лазила? – глаза у нее были большие, блестящие. – Тут такое было, – кричит, захлебываясь от обжигающего холода ночи – выключили свет, все сума посходили… и мне, знаешь, в одну минуту стало как-то… Эй, ты меня слушаешь?
– Да.
Аня… какая холодная у нее рука, будто и правда у мертвой.
– Пошли внутрь, – тормошит она меня, – здесь жуткий холод!
Жених с пулей в голове подкрался к ней сзади и сгреб в охапку. Весело хохоча и легонько отбиваясь от него, она крикнула – присоединяйся! – и исчезла в темной, дышащей дымом и жаром пасти клуба.
– Эй, ты!
Это высокий худой вампир. На его губах размазанная красная помада, будто он и правда напился чьей-то горячей крови.
– Зомби! Иди сюда.
Смотрю на его тонкий прямой нос, на красиво изогнутые губы.
– Иди сюда! Обещаю, не съем… сразу, – смеется.
А, может быть, и правда всего этого не было? Чего только не надумает себе усталый и одинокий человек в такой день, как Хелоуинн!? Вот и жжение в груди уже не так нестерпимо. На улице холодно. Схваченные морозом листья хрустят под ногами как скелеты неизвестных маленьких животных. Вампир сверлит глазами, ждет, и губы у него красные, горячие от крови.
Стоит ли думать о двоих молчаливых призраках, маскирующихся под людей? Может быть, все это игра воображения? Может быть, это обычные люди, у которых просто не было времени подумать над костюмом, может быть ночь, луна, вода и похожие на своды древнего храма опоры моста сделали звук скрипки таким необыкновенным, может быть, он вовсе не был необыкновенным – разве я когда-нибудь разбиралась в музыке?
Губы вампира совсем близко, они такие горячие. Стоит ли думать о тех двоих, растаявших в ночи, о тех двоих, которые просто не умеют веселиться.
Когда слишком устаешь что бы читать в метро закрываешь глаза и невольно вспоминаешь все свои грозы с самого детства, и думается: вот бы этот страшный гул ударил в голову, как Вулкан своим чудесным молотом богу Зевсу, и родилось бы тогда что-то важное и нужное, как родилась из головы громовержца Афина Паллада. Все ждешь… ждешь… и ничего не происходит. Темнота за закрытыми веками, темнота за горящими неверным светом окнами вагона поезда… И каждый день возвращаясь с работы я позволяю ей обнять меня и укачать словно беспомощного младенца.
Я устала, внутри меня зреет беспокойство и чувство вины, и потому я закрываю глаза, как должно быть закрывал их Иона, угодив во чрево кита, и снова и снова вижу свою историю, выступающей мне навстречу. Наверное, все истории так или иначе начинаются с темноты.
Должно быть я засыпаю, потому что мне кажется, будто она складывается во мне сама собой где-то между Нагорной и Чертановской, и я стараюсь запомнить каждое слово, каждое вызываемое им движение, что бы затем записать, сохранить это неожиданно родившееся ощущение важности и еще чего-то невыразимого. Но нужно еще доехать до своей станции, преодолеть эскалаторы и коридоры, пройти не зажмурившись и не сбавляя шагов мимо пахнущего лекарствами дедушки в растянутых трениках, мимо пивной компании, мимо рыдающей злой собаки на плакате с надписью «заведи друга», что бы тенью скользнуть по темным улицам и, выйдя из гробоподобного лифта, оказаться на людной, освещенной кухне и, давясь утренней кашей, заботливо разогретой для тебя кем-то, говорить о своих проблемах, слушать о проблемах других, улыбаться или качать головой, узнать, что масло подорожало, что розы стоили 600 рублей, что все они козлы, а потом смотреть «Дом-2» и еще что-нибудь «интересное», долго-долго стоять под душем, надеясь, что ежевечерние разговоры в темноте по телефону с любимыми будут окончены, и только после этого ощупью пробраться в комнату, залезть на верхнюю полку, укрыться с головой одеялом и остаться, наконец, наедине со своей историей… Но уж нет никакой истории, все расплескалось, исчезло, осталась лишь темнота и дразнящее желание уснуть, уронив голову на чье-то плечо…
