Значит ли это, что всякий диалог, всякая встреча, заведомо не имеют смысла? И стоит ли протягивать руку, если не сумеешь коснуться?
Мне становится страшно и стыдно, когда я осмеливаюсь думать об этом. Его прощальные слова «ты не бойся, я ничего не потребую, мне просто казалось мы могли бы что-то доброе сделать друг другу» волнуют и раскрывают внутри что-то незащищенное, важное и в то же время рождают цепь подозрений, за которые ругаешь себя, но которые никак не истребишь. Они как головы Лернейской гидры – на месте отрубленной всегда вырастает две. И если сомнение еще можно усмирить, как сделал это Геракл, то с преследующим день за днем вопросом совладать гораздо труднее. И снова и снова я спрашиваю себя: не прикрываю ли я словами о невозможности свое неумение и нежелание понимать? И не хочу дать ответа.
Поэтому и сегодня, как в те дни, когда я ждала его первого звонка, я пишу коротенькие записки о ветерке, о том, как носит он серую пыль, кружась вслепую в маленьких двориках, как бегает наперегонки с дворовыми собаками, как укрывает туманом пожелтевшую тонкую траву… Из северного города друг пишет, что думает об этой осени и о том как же мне в ней, и я испытываю трепет, будто подошла к разгадке, и сама становлюсь как ветерок, лечу легко, радостно, быстро, будто обнимая все, что способна увидеть и ничего не касаясь.
Он позвонил через неделю, а я уже ждала, я уже была свободна на этот вечер, и ветерок, поселившийся на моем балконе вместе с сизыми голубями, дышал театром, игриво смеялся моим неловким приготовлениям, обещал открытие.
Согласиться было легко и трудно одновременно. Целый день я думала о том, с каким чувством он станет застегивать пуговицы своей белой рубашки…
* * *
Много лет назад, в любимом маленьком городе В., я сидела в темном зале театра вжавшись в кресло последнего ряда ложи, и лицо мое то бледнело то загоралось, и все внутри вздрагивало и замирало от красоты и трагической силы истории, музыки, танца… Никогда больше я не видела такой «Ромео и Джульетты» как в тот вечер, открывший мне три имени смертных людей, соединившихся, словно три чудесные нити в руке Судьбы, что бы рассказать одну бессмертную историю. Шекспир-Прокофьев-Панфилов… Будто родилась во мне тогда вся нерастраченная нежность. Откуда он мог знать об этом?
Весь вечер был отражением испытанной тогда, в детстве, нежности. Ее вызывало все: фотографии в холле, чудесные артисты на сцене, сидящие вокруг люди, но больше всего он, угадавший тот далекий и важный мне день, такой внимательный и неуверенный, будто все это у него, как и у меня, в первый раз… Могла ли я не обещать, что мы увидимся снова?
* * *
Когда мы увиделись во второй раз я чувствовала себя преступницей и совсем не потому что опоздала на 30 минут. Однажды один человек спросил у меня что важнее служить или принадлежать? Но как ответить, когда и то и другое важно, если только служба – не служба, а служение, если принадлежность – не рабская зависимость, не положение вещи, а свободное и сознательное вверение себя другому, если все по любви? Важнее не желать и не ожидать что бы тебе служили или принадлежали, но разве это возможно… Вот и я, будто Клеопатра, требующая жизни за единственную ночь с нею и не получающая с первыми лучами рассвета ничего кроме опустошенности, хотя искала совсем другого. Именно поэтому мы встретились во второй раз, и я испытала тайную, стыдную радость от того, что он уже ждет меня, улыбается, сжимая в руках красные розы. Я люблю маки, васильки и фиалки, но мужчины всегда почему-то выбирают в таких случаях красные розы.
