Лада была в пушистом халате, надетым на голое тело. Её лицо блестело от слоя косметического вазелина.
– Не смотри на меня, – сказала Лада. – Я сейчас страшная.
– Красоту ничем не испортишь, – успокоил я артистку и уселся в кресло за её спиной.
Гримёрка была крохотной с длинным столом во всю стену. На столе стройные ряды разномастных баночек, коробок и флаконов. Засохший букет прошлогодних цветов в китайской вазе. Мои астры лежали рядом. Овальное зеркало в багетной раме отливало жёлтым. В нем отражалась уже красивая Лада. Потом она смыла остатки грима у фаянсовой раковины и сказала:
– Отвернись, охальник, я оденусь.
– Я зажмурюсь.
Я закрыл лицо ладонями, однако успел заметить взлетевший на вешалку халат и юное ослепительное тело артистки, отражённое в зеркале. Жаль, что этот миг пролетел очень быстро, словно вспышка далёкой молнии.
– Ничего лишнего не увидел? – тут же спросила Лада.
– Лишнего – ничего! – честно признался я.
Что может быть лишним на теле обнажённой девушки?!
– Я уже, – наконец, сказала Лада, завязывая пёструю косынку на своей шее. Я открыл глаза. Девушка была в красной шёлковой блузке и чёрной короткой юбке.
По крутому трапу, мимо балок и манильских концов, мы спустились на сцену. Там неровными уступами возвышались столы из театрального реквизита. По их периметру восседала вся театральная рать. Мы с Ладой уселись в конце стола на лавочке, выкрашенной в контрастный болотный цвет. Много воды утекло с тех пор, но знаменитый гвоздь был на месте. Правда, его предусмотрительно загнули.
Главреж заканчивал свою речь:
– Ещё раз поздравляю вас, товарищи, с успешной премьерой! Нас ждут новые горизонты. Нотр-Дам-де-Пари, к примеру. И, как сказал Эмиль Золя…
– Водка греется, – заметил мой сосед слева.
– На Париж! – закончил свой тост главный режиссёр. – Ура!
Крики «Ура!» заглушили звон антикварных сосудов. Кто-то водрузил на голову режиссёру корону из кровельного железа. На его колени по очереди падали две девицы. Одна кормила режиссёра с вилочки, другая целовала в щёку и тут же бережно вытирала помаду салфеткой.
– Чего они к нему липнут? – спросил я Ладу.
– Хотят с ним дружить, – ответила она, – от Шилова зависит утверждение на главную роль, и вообще…
– А «вообще» – это что?
– Зарплата, к примеру, или очередь на квартиру.
Режиссёр Шилов был так себе. Узковат в плечах, очкарик, с глубокими залысинами у покатого лба. Острый нос и блестящие мокрые губы.
– Было бы кого соблазнять, – заметил я.
– Се ля ви, Андрей. Пройдёт тысяча лет, а в театре всегда будет так: в Дульсинеи – через койку.
«А в тюремщицы – через ВГИК», – подумал я, но вслух не сказал.
Стол был занят, в основном, напитками. Их было три вида: вермут, портвейн и водка. Посуда отличалась музейным разнообразием. Тут были и керамические шкалики, и гранёные стаканы, и даже спортивные кубки.
Режиссёру наливали водку в кривой рог. Для закуски на столе оставалось мало места. В меню не было изысков: огурцы из бочки, олюторская сельдь, болгарские томаты, варёная колбаса за два рубля, двадцать копеек.
Один тост тут же следовал за другим. Пили за успех спектакля, за прекрасных дам, за здравие режиссёра и всех присутствующих.
Стройный красавец, герой-любовник, поднял кубок с барельефом Юлия Цезаря:
– Товарищи! Надо ставить Хемингуэя! А именно, «По ком звонит колокол».
– Пороху не хватит, – пробурчал ветеран Базыкин.
Артиста это замечание не смутило:
