– Кто когда смотрел на возраст. Деду вон Стебехову почти девяносто было, а уронил он на пол портрет Сталина в сельсовете, задев нечаянно плечом да и выругался матерно. На другой же день его забрали – и ни слуху ни духу.
– Так это когда было. Теперь-то, поди, не будет такого.
– А ты телевизор посматривай. В Москве вон нелады в руководстве. А к чему их раздоры приведут – неизвестно.
– Нам-то зачем в ту высоту лезть? Пусть умные головы разбираются. Наша забота – покос.
– Это ты права – незачем.
– Ну вот. И давай рискнем. Трава-то от природы – не совхозная.
Дарья всегда сочувствовала подруге в ее жизненных неувязках и не смогла настоять на своих предостережениях:
– Ладно. Так и быть – составлю тебе компанию…
* * *
Стояла та тишина, которая может быть только летом. Зоревая часть неба светилась, посылая рассеянный свет на землю, а горизонт на западе еще густо темнел. В низинах и над озером висел легкий туман, до половины заслоняя лесную бахрому вдоль окоема. А деревенские дома и вовсе тонули в мутной серости.
Таясь и торопясь, женщины огородами вышли за околицу и пошагали к ближнему лесу.
– Аж вспотела, – тихо выдохнула Аксинья, – так и чудилось, что догоняет нас кто-то.
– Ты хоть квасу взяла? – оглянувшись в который раз, спросила Дарья.
– Да вот битончик.
– А я уж думала без питья остались – свой-то я у тебя, на лавке, забыла.
– Хватит моего. Шибко сейчас не раскосишься. Поясница у меня совсем не дюжит и руки сводит…
В рощах еще держались редкие сумерки, и ветерок к рассвету стал напористее, заиграл листьями. Но кусты ивняка стояли плотно, тихие и прохладные. Разнотравье густо опоясало их, пестрея отсветами зеленых оттенков.
– Сено здесь будет духовитое, как чай, – тихо произнесла Дарья, то ли вспоминая что-то, то ли просто опасаясь говорить громко среди чуткой тишины.
– Наломаемся с тобой, поди, зря? – оглядывая поникшую траву на прогонистой поляне, предположила Аксинья. – Дровенюк узнает – загробастает все в совхозные скирды.
– А я тебе что говорила, – продолжала притаивать голос Дарья. – Так ты хорохорилась, а теперь оглядываешься.
– Впустую-то не хочется литовкой махать.
– Неужели у него совести хватит? – определяя под куст немудреную еду, прихваченную на день, засомневалась Дарья. – Скидку он нам должен какую-то делать? Я одинокая пенсионерка, а у тебя муж-инвалид.
– Где она сейчас у людей совесть? Тем более у Дровенюка – один в трех лицах: и управляющий, и парторг, и профсоюзный руководитель. Рулит всем, вот и держится за эти вожжи сильнее, чем в той лошадиной упряжке. Боится приказы нарушать. А кто его проверять будет…
Они поточили литовки и перекрестились.
– Ну, давай зачнем, – с ноткой торжественности произнесла Аксинья. – С богом!..
Мягкая трава ложилась под косами легко и покорно. Срезы ее набухали соком, и чистый, влажный воздух наполнялся переплясом тонкого аромата: то терпкого, то кисловато-сладкого, то пряного…
Над лесом скользнули солнечные лучи, загоняя в густоту чащоб туманную сырость, и оживились птицы, подали голоса: защебетала малиновка, зажурчали трели славки-завирушки, с нежными переливами засвистела иволга… Жиг, жиг, – вторили им косы…
– В глазах темнеет, – распрямляясь после очередного прокоса, произнесла Аксинья, закрывая лицо тыльной стороной ладони. – Раньше-то с такими полянками за пару часов управлялись, а теперь вон к жаре подкатились.
– Что было, то утекло. – Дарья с трудом дотягивала косу до конца прогона. Рядок у нее получался неровный, местами дерганый, но подбивать его как положено не хватало сил, и она тоже отдыхала, чувствуя ломоту во всем теле.
