Был вечер. Костер я палил возле навеса, и запах жареного мяса дошел до вольера с овчарками. Одна из них, самая молодая, подошла ко мне и стала внимательно смотреть на жарящиеся куски. Вывалив длинный алый язык, она издала звук, который можно было принять за урчание.
– Хочешь? Сейчас я сниму, остужу и поделюсь с тобой.
В ответ прозвучал такой же звук, только помягче тоном. Собака подошла и уселась возле меня. Так мы и сидели у костра, глядя на огонь и отбрасывая две танцующие тени: я – пониже, собака возле меня – выше на голову.
– Большие вы все же. Очень. Даже страшные иногда, – обратился я к ней. Она повернула свою громадную голову ко мне и открыла пасть. – Ты как будто все понимаешь, что я говорю.
Я снял с костра скворчащий кусок мяса, отрезал половину и положил на деревянную дощечку.
– Пусть остынет. Потом ешь. А я еще поставлю. Что у меня такое ощущение, что и я, и ты еще захотим.
Так и случилось – я еще дважды резал мясо и делился им с собакой. Ночью она от меня так и не ушла: улеглась рядом, возле топчана, и так и уснула.
Утром, еще до подъема, приехал пастух – кузнец. Подошел ко мне, осмотрелся. Внимательно посмотрел на собаку и на меня.
– Выбрала. Тебя. Твоя, – сообщил он мне, показав на нее кнутом. – Сапа.
Сапа, услышав свою кличку, подскочила и уставилась не на Игната Ипатовича, а на меня. Он усмехнулся.
– Выбрала. Редкость, – заключил он. – Пойдем.
Игнат Ипатович привез письмо от родителей и от Харлампиева. В первом сообщалось, что через два дня они меня ждут дома, а во втором – что мне предстоит начать работать в кузне по вечерам, но это не снимает с меня обязанности полтора часа заниматься по той программе, которую Харлампиев определил. Кроме этого, Владимир Петрович сообщал, что сегодня уезжает на месяц в командировку и будет только в конце июля или в начале августа, а тогда обязательно проверит, отлынивал я от ежедневных тренировок или нет.
Сапа теперь ходила за мной все время по пятам и абсолютно отказывалась воспринимать запреты Игната Ипатовича. Мне пришлось забирать еду из летней кухни и есть на улице, периодически отдавая лучшие кусочки новоиспеченной поклоннице. Игнат Ипатович наблюдал за этой идиллией со стороны и, проходя мимо, бросил: «Учи. Умная».
Вечером меня в первый раз взяли в кузню. Выковывали топор. Я работал мехами. К молоту и тем более молоткам меня не допускали, а после проковки и закалки пастух-кузнец, выходя и вытирая руки о фартук, бросил: «Порядок».
На наведение порядка ушло не меньше часа, и к тренировке я приступил уже затемно. Мышцы, уставшие от работы с мехами, отдавали тягучей болью. Я стерпел и выполнил все, что было определено Харлампиевым.
Через день утром Игнат Ипатович подошел к кошаре, где, покормив собак, я уже собирался открывать ворота загона.
– Домой, – он махнул подбородком в сторону гарнизона, – к отцу, – и кинул на топчан полный рюкзак. – Сапу. Привяжи. Хорошо.
И ушел. Собаку я привязал в вольере. Долго объяснял ей, что мне нужно уйти, но я скоро вернусь. Гладил, и даже поцеловал, обнимая. Она пару раз меня лизнула и, вывалив язык, улеглась на землю.
«Иди уже. Возвращайся быстрее. Подожду», – как будто говорила мне собака всем своим видом.
Домой я дошел к шестнадцати. До назначенного времени празднования дня рождения Ленки оставалось два часа. Быстро вымылся. Надел новые джинсы Montana, которые на барахолке, по словам папы, стоили его зарплату, и цветную футболку. Достал новые носки и надел жутко дефицитные кроссовки Adidas. Подошел к зеркалу. Улыбнулся. На меня смотрел совсем другой Расти.
