Из чаши священной изливается свет,
И верные руки избавят от бед.
Перед святыми давший обет
Один человек, что вернет небу цвет.
Неизвестный автор
I
Мертвый юноша открыл глаза.
Все вокруг было неподвижным и безмолвным, а самым неподвижным и безмолвным был он. Он казался статуей, только зрачки у него резко расширились, а бескровный рот слегка приоткрылся. Когда он пробудился, дыхание не участилось и сердце в груди, под фарфоровой кожей, не застучало барабанным боем. Он лежал в темноте, обнаженный и кроткий, точно херувим, смотрел на потертый временем бархатный балдахин над головой и гадал, что его разбудило.
Ночь еще не наступила, это точно. Дневная звезда до сих пор целовала горизонт, и тьма пока не опустилась на колени. Смертные, делившие с ним огромную кровать с балдахином, были мирными, как трупы, и тоже почти не шевелились, если не считать легкого движения руки красавчика, лежавшей у него на животе, и плавного ритма дыхания горничной, спавшей у него на груди. И он не чувствовал ни голода в этой отягощенной телами постели, ни холода среди такого спелого очарования. Так что же тогда вырвало его из сна?
Днем ему не снились сны – его сородичи по крови никогда не видели снов. Но все же он понимал, что отдых не принес ему облегчения, а хрупкий дневной свет – отдыха, и теперь, полностью выйдя из смертельной тьмы сна, он сразу все вспомнил.
Жан-Франсуа понял, что его разбудило. Это была боль.
Он вспомнил руку, протянувшуюся к его шее, пока в голове у него трупными мухами танцевали образы. Вспомнил твердые, как железо, пальцы, погрузившиеся в пепел его горла. Окрашенные вином клыки, обнажившиеся в рыке. Серые, как грозовые тучи, глаза, полные ненависти, когда Жан-Франсуа с грохотом впечатали в стену и от кожи у него повалил красный дым.
«Я ж говорил, что ты у меня, сука, еще покричишь».
Через несколько мгновений ему бы пришел конец. Он знал это. Если бы не Мелина со своим кинжалом из сребростали…
Страшно представить.
После всего, что ты видел и делал.
Представить себя умирающим прямо там, в грязной камере.
Лежа в темноте, Жан-Франсуа поглаживал себя по горлу, саднившему после нападения Габриэля де Леона. Представив эти серые безжалостные глаза, подернутые красной дымкой, мертвый юноша почувствовал, как сжались его челюсти. И на мгновение – всего на один смертный вздох – маркиз испытал ощущение, которое, как он думал, было предано праху десятилетий.
«Никто так не боится смерти, как твари, живущие вечно».
Его движение потревожило девушку, лежавшую рядом, и она вздохнула, прежде чем снова погрузиться в сон. Уроженка Зюдхейма, она была прелестным цветком, с мягкими темными кудрями и темно-оливковой кожей. Щупловата на его вкус, но в эти ночи все они были такими, и на несколько лет старше Жан-Франсуа, когда он получил Дар. Зато кожа теплая, а прикосновения – ох, какие умелые. Всякий раз, когда она смотрела на него, ее темно-зеленые глаза набухали голодом, что удивительно контрастировало с ее образом инженю.
Она служила в его борделе уже почти четыре месяца. Распутная и податливая. На мгновение Жан-Франсуа захотелось вспомнить, как ее зовут.
Его глаза заскользили по ее обнаженному телу: сочная линия артерии на внутренней стороне бедра, восхитительный узор вен на запястьях и выше, вплоть до острого лезвия ее челюсти. Он смотрел, как мягко бьется пульс у нее на шее – завораживающе тихо и спокойно во сне. Внутри у него зашевелилась жажда – его ненавистный возлюбленный, его любимый враг, – и Жан-Франсуа снова представил Габриэля де Леона, лицо угодника-среброносца нависло всего в нескольких дюймах от лица.
