Ещё один короткий подъём, и я увидел развалины стен среди беспорядочных стволов деревьев, храм, сложенный из цветных тёсаных камней, остатки колокольни и несколько глинобитных строений без крыши. Люди давно ушли из этих мест, бросив селение, монастырь, виноградники.
– Гударехи, – просто сказал Мгеладзе.
– Как тихо, – ответил я.
Мой спутник снял с себя брезентовый плащ и накрыл им несколько плоских валунов, лежащих рядом, видимо, остатки фундамента, достал из холщового мешка две помятые военные фляги и газетный свёрток, в котором оказалась головка сыра калти, натёртая тмином, и пшеничные сухари. Я, задрав голову, смотрел на чередование бежевых и тёмно-серых камней в кладке старинного храма. Мгеладзе отвернул крышку одной из фляг, понюхал, кивнул и протянул флягу мне. Я сделал глоток вина и сел на брезент.
– Сюда собрались археологи из Тбилиси; как вода сойдёт, копать начнут, – сказал Георгий. Он открыл вторую флягу, поднёс её к носу, шумно втянул воздух и крякнул.
– Что это? – Полюбопытствовал я.
– Тебе не надо – злая чача на гранатовой кожуре. Красная как кровь и крепкая как смерть.
Мы съели сыр с хлебом, я допил вино. Мгеладзе, всё больше краснея, отхлёбывал из своей фляги. Наконец он уронил голову на грудь и сказал мне, едва ворочая заплетавшимся языком:
– Иди.
– Куда?
– Храм посмотри… Час не возвращайся.
Я пошёл в сторону развалин монастыря и едва скрылся за деревьями, снизу раздался вой, перешедший в кашель. Затем Георгий страшным голосом стал вопить отборные грузинские ругательства, чередуя их с плачем и сетованиями, поминая Бога и ангелов, воя как одинокий волк на луну на ночной горе. Я заткнул уши и пошёл быстрее.
На самом холме были только храм и колокольня. Простая четырёхугольная церковь с единственным залом внутри, кладка из хорошо подогнанных, даже отполированных местами камней, на восточной стороне большое окно. Через плиты пола пробивается трава, на иконостасе примостились четыре птицы с оранжевыми шеями, не обратившие на меня внимание. Я прошёл дальше, в глубь храма и остановился: с южной стены на меня смотрели два всадника в одинаковых позах, восседавших на конях. Только жеребец правого попирал зеленоватого, побитого плесенью змея, а левый – вздымал копыта над белым камнем. Великомученики Георгий и Фёдор? На левой фреске, прямо поперёк нарисованной скалы красовалась надпись на русском языке, гласившая, что «Жора и Люба были здесь».
Я вышел на улицу и пошёл к колокольне, слушая, как стенает и ругается Мгеладзе, этот советский Иеремия, причастившийся кровавой чачей и раздираемый каким-то своим страшным горем.
Внутри колокольни были остатки обрушившегося перекрытия и путь на верх был закрыт. Я сел на ступени и стал думать о том, что увидел сейчас. Затем, будто пребывая в зыбком сне, я обошёл это древнее строение и в зарослях кустарника, прямо за колокольней, я обнаружил круглую каменную давильню для винограда с отверстиями для стока сока и ещё немного посидел на стёртых камнях. Почему люди ушли из этого места? Я сидел долго, а когда встал, то точно знал, что свою никчёмную жизнь я потрачу на то, чтобы Великое Вино увидело свет.
Солнце выглянуло из-за туч и начал разгораться тёплый майский день. Быстро спустившись к Мгеладзе, я нашёл его сидящим в той же позе, что и час назад: он низко склонил голову, молчал и не двигался.
– Вы чего, батоно? – Спросил я, осторожно тряхнув его за плечо.
