– У него в медкарте из детской поликлиники написано что-то вроде «Малая мозговая активность», – добавил Лазарев. – Странная формулировка. Но зато объясняющая, что он делал на крыше электрички.
– Странно, как ещё всю транспортную полицию не разогнали к чёртовой матери, – прокомментировал Балашов. – Петрович, ты же помнишь, что с этой сортировочной станции пару раз уже привозили пацанов?
– Конечно, – Лазарев просушил пару мест, показавшихся подозрительными, переставил зажим. – Это третий, точно. С одного и того же адреса.
– Транспортная полиция – странная организация, – задумчиво сказал Платонов, продолжая отсекать струп; рана открылась уже на большой площади, но не было сделано ещё и половины запланированного. – Отследить проникновение они не могут – но звонят нам каждый день в восемь утра и спрашивают о состоянии. Я уже их по голосу узнаю.
– Давайте я почищу, – снова вступила в разговор Лена, заметив, что электронож стал прилипать к тканям. Платонов протянул ей ручку; медсестра точными движениями скальпеля соскоблила с электрода нагар, вернула хирургу. Виктор, тем временем, немного разогнулся, стараясь потянуться так, чтобы это не сильно бросалось в глаза. Какая-то мышца в пояснице благодарно отозвалась на эти движения сладким расслаблением.
– И если он умрёт – их там в полиции поругают? – спросил Балашов. – Те двое проскочили, да, Петрович? Первый два месяца пролежал, второй – ещё больше. Помню, как они с мамашами по коридору в креслах ездили и учебники читали.
– Уж не знаю, что с ними сделают в этой полиции, – махнул рукой Лазарев. – Подожди, давай я перехвачусь… Им надо не по телефонам названивать после того, как всё уже случилось, а по школам ходить и лекции читать. С фотографиями.
– А лучше сюда привести, в реанимацию, – вставила Варвара, до этого безучастно глядевшая в окно. – На экскурсию. И пусть посмотрят, что бывает, когда законы физики игнорируешь…
– Да какая там физика, – Платонов попытался увернуться от струйки дыма, заполнившего постепенно всю операционную. – Ему двенадцать лет. Могло так случиться, что он эту физику и не проходил бы уже никогда. Для него электричество – в лампочке и в розетке, а все остальное – повод для подросткового героизма.
Он отсёк немаленький кусок струпа, потому что заметил, что Лазареву стало его уже неудобно держать. Лена взяла из рук заведующего инструмент с чёрно-коричневым лоскутом, разжала бранши, бросила струп в таз, выложенный жёлтым пакетом. Алексей Петрович придирчиво осмотрел получившуюся рану, потом провёл пальцем чуть ниже рёберной дуги и уточнил:
– Думаю, вот здесь будет граница на сегодня.
Платонов согласился с его решением. Они ещё раз прошлись по кровавой росе пинцетом и коагулятором, Лазарев зацепил очередной угол – и операция продолжилась.
– Чтобы человек не делал какие-то вещи, – неожиданно сказал сам себе Платонов, словно продолжая неоконченный разговор про законы физики, – ему должно быть либо стыдно, либо страшно. Эти два чувства формируют наше отношение к действительности с позиции «нельзя». Вот мне стыдно на природе бутылку из-под пива оставить, я её в пакет складываю и увожу. А на электричку, к примеру, залезть мне страшно. Потому что я это всё видел и знаю, что такое вольтова дуга. А у детей акценты переставлены – им перед друзьями страшно опозориться. Страшно и стыдно. Вот и завоёвывается репутация тупыми поступками…
