Иное мне неведомо - страница 9

Вернувшись к столу, я села рядом с Каталиной, и, пока жжение поднималось к моему горлу, у меня вырвалась из глубины души фраза: «А ты плачь на улицах, чтобы они стали чище». У Марко, который из всех четверых нас самый обидчивый, на лице промелькнуло удивление, а Каталина внезапно перестала ныть, и её очередная слеза не упала со щеки. Мне захотелось добавить: чтоб у тебя глаза пересохли, но я ничего не сказала. Я редко бываю жестокой. Серьёзно, можете поверить, во мне мало жестокости. Однако кое-что я всё-таки унаследовала от здешней местности, что иногда вынуждает меня быть такой. Потому что люди в маленьких посёлках становятся злыми, способными на всё, могут даже снимать шкуру с кроликов и привыкнуть к такому занятию, а это прилипает, как грипп, ибо вызвано усталостью, изолированностью и обитанием всего на нескольких улицах. В тот момент мне хотелось быть жестокой с Каталиной, поскольку я не выносила её плача, не говоря уже о таком абсурде, как конец света. Я могла бы пойти дальше, разозлиться и сказать: «Хромоножка, вон из бара, ступай поплачь в лесу, может, там и заблудишься». Или, к примеру, так: «Даже цыплята, которых ты выхаживаешь, не любят тебя». Ведь Каталину очень мало кто любит, но ей это неизвестно, и она вообще не знает любви. Или я могла бы сказать ей, что её нога напоминает мне шершавую коровью задницу, но я этого не сделала, потому что тогда нам пришлось бы провести весь вечер, вычерпывая воду из глаз Каталины. Однако я действительно проявила немного жестокости, и мне это прекрасно подошло. «Если ты веришь в наступление конца света, то, я надеюсь, ты не явишься ко мне домой, чтобы отпраздновать то, что всё ещё жива, потому что я не открою тебе дверь, хромоножка». Мои расширенные зрачки служили мне оправданием, но Хавьер, оставивший стойку бара без присмотра, подошёл к нам и сказал: «Не обращай на неё внимания, Каталина», а затем схватил меня за руку и спросил: «Что с тобой происходит?»

Сеньор смотрит на меня, и на этот раз его взгляд серьёзен. Не смотрите на меня так, не смотрите, говорю я ему и продолжаю гнуть свою линию.

Обратите внимание: когда я родилась, моя мать уже была мамой трёхлетней Норы. А трехлетняя Нора и нынешняя отличаются лишь тем, что зубы у моей сестры уже не молочные. Когда появилась на свет я, наша мать знала многое, но только не о детях, подобных резвым оленятам, ибо она и моя сестра познали жестокость жизни, а повреждённый мозг Норы не позволял чему-нибудь радоваться. Хавьер и Нора родились в один и тот же день в одном и том же году, и соседи по очереди приходили взглянуть то на одного ребёнка, то на другого. В деревне, где так мало детей, когда появляются сразу двое, понимаешь, что это более крупное событие, нежели августовские праздники. Говорят, посещения обоих домов были похожи на поездки с берега моря в лес, – войдя в наш дом и увидев на руках родителей Нору, взгляд которой ничего не выражает, соседи мысленно переносились в лес: будто сквозь её личико они могли разглядеть преисподнюю чащоб. И ещё утверждают, что Хавьер напоминал сильного и бойкого телёнка, который хватался за сосок своей матери, словно уже знал о голоде, даже не испытав его, и был похож на радостно плещущееся море. Счастье в доме Хавьера было совсем не таким, как у нас, когда у моих родителей появился ребёнок, и это тяготило мать Хавьера. Заботясь о своём сыне, она помогала моим родителям выхаживать Нору, а в благодарность моя мать оставляла этой женщине на её половике перед дверью фрукты из своей лавки. Думаю, мать Хавьера благодарила бога за то, что ей посчастливилось родить здорового ребёнка из двух одновременно появившихся на свет. Она жалела нашу семью. С Норой многое случается, нам её очень жаль. А я твержу, что горе – удел печальных и что здесь, в этом доме, всегда радостно, здесь редко плачут, потому что мы не умеем нормально плакать. К тому же, сеньор, горе привлекает чуму.