Иностранная литература №01/2012 - страница 4



Приблизительно в это время две поэтические стихотворные формы Горация – сапфическая строфа и алкеева строфа – начали проникать и в мою собственную поэзию. Летом, после сдачи экзаменов, я написал два стихотворения, использовав сапфический размер. Одно называлось “Одой к Торо” – позднее сокращенное до “Пяти строф к Торо”, за счет изъятия наиболее ребяческих частей. Второе стихотворение – “Шторм” из сборника “Осенние шхеры”. Не знаю, познакомился ли Козел с тем, что я написал, когда вышла моя первая книга.

Классические стихотворные размеры. Как мне пришла в голову подобная идея? Она просто взяла и появилась. Ведь я считал Горация своим современником. Он был как Рене Шар, Лорка или Эйнар Мальм[3]. Наивность, превратившаяся в изощренность.

Стихи

Переводы со шведского

Александры Афиногеновой, Алёши Прокопьева

Из сборника “Тайны в пути”

(1958)

Четыре темперамента

Испытующий взгляд превращает солнечные лучи
                                           в полицейские дубинки.
А вечером: грохот вечеринки из квартиры снизу
пробивается сквозь пол как цветы не из этого мира.
Ехал по равнине. Мрак. Машина, казалось,
                                                    застыла на месте.
В звездной пустоте вскрикнула антиптица.
Солнце-альбинос стояло над мчащими
                                                     темными водами.

«Человек – вывороченное дерево…»

Человек – вывороченное дерево
                          с каркающей листвой и молния
по стойке смирно – видел, как зловонное чудище —
солнце вздымалось, хлопая крыльями на скалистом
острове мира, и неслось за флагами из пены
                                                               сквозь ночь
и день с белыми морскими птицами галдящими
на палубе и все – с билетами в Хаос.

«Чуть задремлешь – услышишь отчетливо…»

Чуть задремлешь – услышишь отчетливо
                                                   чаек воскресный
звон над бесконечными церковными приходами
                                                                           моря.
В кустах заводит свои переборы гитара и облако
медленно плавно плывет как зеленые сани весны —
ржет запряженный свет —
скользит к нам по льду приближаясь.

«Проснулся от стука каблуков любимой…»

Проснулся от стука каблуков любимой,
а на улице два сугроба как варежки что забыла зима
и над городом кружатся падающие с солнца
           листовки.
Дорога, кажется, никогда не кончится.
                                   Горизонт убегает в спешке.
Птичий всполох на дереве. Пыль взметается у колес.
У всех колес, спорящих со смертью!

Формулы путешествия

(Балканы, 1955)

I
Гул голосов за спиной у пахаря.
Он не оборачивается. Пустынные поля.
Гул голосов за спиной у пахаря.
Одна за другой отрываются тени
и падают в бездну летнего неба.
II
Четыре вола бредут под небом.
Нет гордости в них. Пыль – густая как
шерсть. Перья скрипят – цикады.
И ржание лошадей, тощих словно
клячи на серых аллегориях чумы.
Нет кротости в них. И солнце шалеет.
III
Пропахшая скотом деревня с шавками.
Партийный функционер на рыночной площади
в пропахшей скотом деревне с белыми домами.
За ним тащится его небо – высокое
и узкое как внутри минарета.
Деревня волочащая крылья по склону горы.
Старый дом выстрелил себе в лоб.
Два мальчика в сумерках пинают мяч.
Стайка проворных эхо. Внезапно звездно-и-ясно.
V
Едем в длительном мраке. Мои часы,
поймав время-светлячок, упорно мерцают.
В заполненном купе густая тишина.