положите мне палец на лоб сеньор Коусейру, пока он у меня на лбу колики стихают, сколько отметин от иглы на руках, не руки а ветки, я куст дона Элена, десны становятся дряблыми, я губой прикрываю дырки на месте выпавших зубов, пепельница на столе у доктора в отчаянии, в нетерпении
– Ну разбей же меня
каждый раз как мигалка на крыше “скорой помощи” рождает ее из небытия, я продал настенные часы а дона Элена ни звука, и сеньор Коусейру
– Это ваш внук?
ни звука, одинокий гвоздь как свидетель обвинения, левее второй гвоздь, трость казалось собралась шевельнуться, беззлобно
ну ради вашего же здоровья выйдите из себя, накричите, рассердитесь на меня <…>
дона Элена на жестком стуле обитом вельветом из-за больного позвоночника, иногда я заставал ее на кухне и она наклеивала пластырь улыбки поверх гримасы боли
– Пройдет
улыбка маловата: уголки губ выглядывали из-под нее, когда ей казалось, что я ушел, улыбка исчезала, она делала шаг-другой опираясь на спинку скамьи
тостер тоже можно унести, и мясорубку, явиться к ним и указывая на гвоздь
– Это не я
нет
стрелиция в неразбитом кувшине, гвоздики
– Это я гоните меня из дому это я
два тюльпана
нет, изобразить возмущение, протянуть им пустые ладони в доказательство невиновности
– Меня ведь сегодня и дома не было как же я мог это сделать?
два тюльпана и герань, не отвечайте, не спорьте со мной пожалуйста, сеньор Коусейру знал латинские названия деревьев, он щекотал деревьям стволы и они отзывались, до чего же огромный гвоздь, а если попросить у того парня из Кабо-Верде, чтобы вернул часы
– Одолжите мне часы на недельку я их вам обязательно принесу
детский ножик раскрывается и складывается, сандалия пихает меня в бок
– Ты еще тут?
лабиринт переулков и все ведут в тупик, старые стены, щелястые окошки, но где же город, какой-то памятник, но чей памятник и на какой площади, по ночам папа, клоун в парике, на высоких каблуках в вечернем платье, искал Руя, поднимал его с земли, а меня будто и нет вовсе
– Руй
Руй из грязной лужи
– Говенный педик
а клоун, отец, вытирал ему ссадину, пачкая прозрачный палантин, це
я разве говорю целовал, мама?
целовал его, оба
простите
в одной постели, папа в платке, а меня будто и нет на свете, укладывал Руя в машину, укутывал одеялом, фары позвякивали на ухабах, а я оставался один в Шёлаш
на Принсипе-Реал темный пруд, деревья чьи названия знает сеньор Коусейру а я нет, ключ в замочной скважине изнутри так что мне не войти, машины-мусоросборщики собирают контейнеры с мусором, машины с мигалкой
с двумя
одна на крыше
только не синие а желтые
они то рисуют меня то стирают, то убегают, то возвращаются
и я то убегал то возвращался
<…>
свет на лестничной клетке на улице Анжуш, прежде чем я ступил на половик, дона Элена, спотыкающаяся, бессонная, облегченно вздыхающая, довольная
– Сынок
что видит меня, а я ненавижу ее и думаю только о том, как стащить еще и пылесос, бронзовую пепельницу, обручальные кольца свекра и свекрови на ватной подушечке, залезть в ящик с инструментами
– Вы что не видите что я терпеть вас не могу меня тошнит от вас я вас презираю?
и колотить молотком радио, по которому она слушала вечерний Розарий, повторяя за священником слова не выпуская из рук вязания, молясь за меня, сеньор Коусейру с веранды, откуда плывет запах липового чая
– Это наш мальчик Элена?
главное не слышать стука трости, он пожалеет если он с тростью, к счастью только шарканье домашних туфель по полу и старческий кашель, выкинуть вон чайник
