– Привет, – ты улыбаешься, и тебе чудится, что камни голема радуются в ответ.
Да, удивительно, насколько тесен наш городок. Это тот самый каменный водитель, которого только утром мы с Фрэнки отправили в трамвайное депо.
Трамвай трогается с места, оставляя десятки взолнованных глаз позади.
Ты, пользуясь случаем, пялишься в окно.
Видишь как небо заметно меняет цвет. Желтое золото солнца стареет, обращается в рыжий. И рваные облака как всполохи пламени алеют и бледнеют.
Трамвай едет медленно, заваливается то вправо, то влево, и звенит колокольчиком. Он спокоен, как фрегат в океане, безмятежен, умиротворен. А все что за пределами трамвая – волнуется. Деревья шуршат листочками, как итальянцы в экспрессии теребят руками, люди торопятся, не поднимая глаз, ветер гонит сор и обрывки газет по улочкам.
Я знаю, куда ты едешь. Узнаю дорогу.
Откуда знаешь ты?
На очередной остановке, двери привычно открываются, ты думаешь, что люди снова побоятся зайти. Но нет.
Трое мужчин с битами наперевес, входят, покачивая плечами и поигрывая оружием.
– Эй, ты, – глядят они с вызовом на голема, – у тебя все нормально?
Старая человеческая привычка – общаться с вещами так, словно они могут тебе ответить. А потом обижаться, что те молчат. Мужики тыкают камень на пробу, но тот и не покачнулся, привычно, механически закрыл дверь, нажатием кнопки, и тронулся с места.
Трамвай скрипнул и поехал вперед.
– Слышишь, – не унимаются мужики.
– Не слышит, – отзываешься ты.
Ой, нет. Сиди-ка ты молча. Если им булыжник поколотить охота – пускай. Мое-то тело пожалей.
– А ты еще кто?
Молчи-молчи-молчи.
– Ну, вроде как Эшли.
– А это, – мужчина ткнул битой в друга, – настоящий водитель трамвая. Мой брат. Человек, чье место занимает голем худощав и невысок. Он выглядит как подросток, только пышная щетка усов на лице сбивает с толку. Увидишь такого в окошке трамвая – подумаешь, матерый мужчина, а на деле рохля.
– Я ш-ш-ш, – еще и заика.
– Он шесть лет этот трамвай водил, – поясняет мужик. Да так обиженно, что впору посочувствовать.
Ты главное молчи. Пускай сами разберутся. Не лезь.
– Так пусть нормальную работу себе найдет, – говоришь ты буднично, как само собой разумеющееся. И сидишь так спокойненько на месте.
Рохля разволновавшись, вытирает взмокший лоб рукавом, дышит часто, присаживается на кресло рядышком.
Его братья нахохлившись, стискивают биты покрепче.
Какая глупая ситуация.
Какой позор.
На тебя все глядят в упор.
И выкидывают на конечной. И рядом вышвыривают обломки камня.
Двери трамвая клацают, захлопываются, и мужики уезжают прямо в депо.
И вы вместе с големом остаетесь валяться. Бестолково глядеть на небо.
У тебя ноет в боку. Да и губа горит. Чего и стоило ожидать от своей дерзости. А камень лежит спокойно, безмятежно.
Мне бы быть им, чтобы волны невзгод били, а я скалой все сношу и продолжаю идти вперед. Чтобы быть бесстрастным ледоколом, бесчувственной глыбой, чтобы ни волнения, ни обиды, ни боль, не выбивали из колеи.
Я этим големов восхищаюсь: ему ведь пропишут новые правила, и он без проблем двинется их исполнять. Разве не пример для подражания? Разве не мечта?
Ты глядишь на голема тоже. Но в глазах твоих нежность и печаль. Серьезно? Ты жалеешь груду камней? Им не больно, не страшно, их ничто не тревожит.
Ты поднимаешь голову вверх, чувствуешь на лице прохладу вечернего ветра, осматриваешься.
Здесь, среди чопорных, начищенных до лоска новостроек, притаился захудалый домишко. Ты не знаешь, но в нем прошло все мое детство.
