– Послушайте! – закричала она. – Помогите мне, пожалуйста!
Вдалеке у дороги стояли мужчины, их лица желтели в свете фонаря.
– Вы слышите? – снова крикнула Эсме и подергала ворота. – Помогите! Моя няня заболела, и…
Мужчины ушли, тихо переговариваясь и оглядываясь на Эсме. Один из них – Эсме его узнала, она не могла ошибиться – был сын садовника, он когда-то катал ее на плечах.
В детской она долго чиркала спичками, пытаясь зажечь фонарь. Наконец свет дошел до пола, до потолка, залил стены, выхватил из тьмы картины со сценами из библейских преданий, стул с высокой спинкой, кровать, на которой лежала Джамила, плиту, стол, книжную полку. Когда тьма отступила, Эсме подошла к детской кроватке. Каждый шаг давался с трудом, ноги болели, как будто она долго сидела. Она вдруг заметила, что все еще сжимает в руке спички. Надо было вытащить Хьюго из кроватки, а сначала освободить руки. Эсме согнулась и осторожно положила спички на пол. Взять Хьюго на руки получилось не сразу. Маленькое застывшее тельце, закутанное в пеленки и одеяла, казалось тяжелее, чем всегда. Малыш был такой холодный и неподвижный, он застыл, как всегда спал – на спине, руки вытянуты, будто он ждет, что его сейчас обнимут, или падает в пропасть.
Позже Эсме рассказывала, что просидела с ребенком в детской всю ночь. Никто не верил. «Не может быть, – отвечали ей. – Ты наверняка уснула. Просто не помнишь». Но она все помнила. Утром, когда свет пробился сквозь ставни, спички по-прежнему лежали на полу, а пеленки сушились у огня. Она так и не узнала, когда именно той ночью умерла Джамила.
Ее нашли в библиотеке. Она заперлась изнутри.
Эсме помнит долгие часы тишины. Тишины необыкновенно абсолютной и всеобъемлющей. Свет таял и снова разгорался. Птицы пролетали сквозь кроны деревьев, как иглы проникают сквозь ткань. Кожа Хьюго стала нежного, сероватого оттенка, будто олово. Для Эсме все остановилось, замедлилось; она чувствовала себя заводной игрушкой, у которой ослабла пружина. Внезапно рядом оказалась мать – вопила и визжала, а отец, склонившись над Эсме, выкрикивал какие-то слова, требовал объяснить, где все, куда исчезли. Ей сказали, что она провела одна в доме пару дней; у нее сложилось впечатление, что дольше, много дольше, десятилетия, века, несколько ледниковых периодов.
Она не отдавала Хьюго. Его вырвали силой. Пока отец и другой мужчина, невесть откуда взявшийся, разжимали ей руки, мать стояла к ним спиной и смотрела в окно. А потом все кончилось.
Айрис, медсестра и куратор спускаются на лифте. Лифт едет долго. Можно подумать, они зарываются в землю, до горной породы, на которой стоит город. Айрис искоса бросает взгляд на куратора, однако дама неотрывно следит за загорающимися по очереди номерами этажей. Из кармана медсестры выглядывает небольшая коробочка – электронный прибор. Айрис как раз раздумывает, что это может быть, когда кабина, мягко подпрыгнув, останавливается. Двери открываются. Перед ними – тяжелая, от пола до потолка, решетка. Медсестра набирает код и предупреждает Айрис:
– Держитесь рядом. И никого не разглядывайте.
И вот решетка позади, стальные стержни снова закрывают проход, а они идут по коридору с длинными люминесцентными лампами, выстеленному красно-коричневым линолеумом. Неприятно пахнет хлоркой. Процессия минует несколько вращающихся дверей, ряд запертых комнат, стол дежурной медсестры, на котором горит желтая лампа… На потолке мигают и поворачиваются им вслед камеры наблюдения.
