Первый раз это случилось с ним в детстве, лет пяти, поздним летним вечером, накануне надвигающегося ненастья. Недалеко от дома, на опушке леса, в вечернем сумраке, под высоким небом с разорванными, клубившимися темно-синими облаками он увидел в раскрытом оконце сторожки лесника малолетнего придурка. Мальчонка в грязной рубашонке, с большущей головой на тонкой шее, с огромными белками бессмысленных глаз идиота, неестественно вывернув шею и вперившись неотрывным взглядом куда-то ввысь, в просветы между облаками, тыкал ложкой в миску, стоящую на подоконнике, и машинально, раз за разом, засовывал ложку с кашей в рот.
За спиной у него, в печи, горел огонь, на улице безмолвный сумрак темным бездонным омутом поглощал лес и сторожку под бездонно высоким небом – вот тогда впервые ему и пригрезился этот, еще неосознанный им, страшный вопрос: «зачем?», и он побежал со всех ног домой, словно сумрак с опушки леса протягивал за ним свои змеиные щупальцы.
Второй раз это произошло перед отъездом на жительство в Москву – ему тогда минуло лет десять – опять в вечерних сгущающихся сумерках. Он забрел в запущенный, заглохший сад за домом, где между одичавшими яблонями уже росли молодые тонкие березки, а кое-где, в высоком бурьяне, и маленькие пушистые елочки. На склоне, спускавшемся к пруду, от которого по изумрудно зеленой траве босоногая крестьянская девчонка гнала стайку белоснежных гусей, стояла покосившаяся и вросшая в землю банька.
В этой баньке мать когда-то и родила его на белый свет. Крытая полусгнившим тесом банька заросла лопухами и крапивой, достававшей до крыши. Летний сумрак вокруг казался светлым. Дверь баньки была раскрыта и черный зев дверного проема темнел страшным провалом в бездонную, всепоглощающую пропасть небытия.
И он снова не выдержал непонятно откуда и почему нахлынувшего ужаса и бьющегося в висках вопроса: «зачем?» и бросился бежать через сад, цеплявшийся за него корявыми ветками старых яблонь и хлеставший по лицу тонкими ветвями березок с только что развернувшимися маленькими клейкими листочками.
Потом он совладал с этим чувством – оно охватывало его всякий раз, когда он безлунной ночью смотрел в ясное небо, роившееся в высоте мириадами звездочек и звезд – он уже знал, что каждая звездочка это душа – то ли некогда жившая в чьем-то теле, то ли назначенная неизвестно зачем вселиться в чью-то телесную оболочку, исторгнутую из женской плоти в какой-нибудь заброшенной баньке.
Позже это же чувство и тот же немой вопрос возникали, когда он лежал рядом со спящей женщиной и, холодея от непонятного ужаса, слышал ее бессмысленное, равномерное, как стук собственного сердца, дыхание и видел в светлой темноте раздвоенную белизну груди и темнеющий низ округлого живота, всегда вызывающий в памяти темный провал дверного проема баньки, от которого он едва убежал через заросший, одичавший сад.
Именно поэтому в молодости и в зрелые годы у него было так мало женщин. После ночей, проведенных с императрицей, это чувство никогда больше не возникало – он засыпал, не слыша ни дыхания женщины, ни стука своего сердца. И поэтому теперь женщин было много.
Но для него в этом мире, в этой жизни существовала только одна женщина – царица, императрица, Екатерина. Он добился ее, завоевал, он не просто стал ее любовником, он поставил свои условия и она приняла их, они обвенчались, хотя и тайно.
