Каждые выходные у нее по вечерам собирались друзья, сослуживцы, и разгоралось долгое шумное веселье с красноречивыми тостами, песнями и плясками.
Шамсиеву же, человеку сдержанному, знающему во всем меру, все это претило и порядком надоело. Правда, иногда, внимая просьбам Валентины, он тоже присаживался к столу, выпивал рюмку, другую, но все равно долго не выдерживал, уходил в другую комнату и читал или смотрел телевизор.
А что же Валентина? Как любящая дочь, она поддерживала во всем мать, старалась угождать ей, считаясь, видимо, еще и с их зависимым положением.
Как-то разгоряченная, разрумянившаяся от вина и веселья она зашла в комнату, где находился Шамсиев, и, кротко присев к нему на кровать, положила ему голову на колени и сказала тихим, обиженным, но полным любви голосом:
– Ну, что ты у меня такой злой и нелюдимый татарин. В Мекку, что ли, собрался исповедоваться или в Казань к отцу своему…
Шамсиев не обиделся на нее тогда, подумал, получим квартиру, заживем спокойной и мирной жизнью.
Но, увы, характер и привычки матери, казалось, передались Валентине вместе с кровью, пепельными волосами и зелеными глазами. И в новой квартире, куда они с радостью переселились, то и дело появлялась ее мать, собиралась та же шумная компания – и снова приходилось Шамсиеву обретать покой в одной из пустующих комнат, в одиночестве. И даже рождение дочери не привело к наступлению тех перемен, которых он терпеливо дожидался. А тут еще появились симптомы какой-то новой, странной «болезни»…
У Валентины был диплом сценарного факультета ВГИКа, но первый же написанный ею сценарий почему-то не понравился режиссерам. Во всяком случае, снимать по нему фильм не стали. Обидевшись, она полгода нигде не работала, потом устроилась в редакцию заводской многотиражки, не выказывая более никаких стремлений к высоким пьедесталам.
Шамсиеву по роду своей работы приходилось часто бывать в командировках, и он иногда подолгу не виделся с женой. Сам он не придавал этим разлукам слишком большого значения, просто было некогда задумываться над этим, хотя и случалось, что где-нибудь в далекой провинциальной гостинице, когда выла над крышей вьюга и скрипели ставни, ему становилось не по себе, хотелось общения с близкой и любимой женщиной…
Он не подозревал ни в чем жену, не сомневался в ее супружеской верности, хотя и знал, как профессионал, что от веселых пирушек до любовных прегрешений недалеко, и переступить границу человек может в любое время. А потом этот конфликт, тяжелый, неприятный…
Была ли перейдена та граница, он не знал точно, но она возвратилась домой поздно и, кажется, была слегка пьяна.
Шамсиев любил жену и, как всякий любящий муж, был одержим ревностью, не той, может быть, дикой ревностью, которая отнимает у человека разум, толкает на преступление, а ревностью жгучей, тайной, способной надолго лишить человека покоя. И ее поздний приход сделал эту ревность безудержной.
– Где ты была? Ведь ты вернулась сейчас от мужчины! – вскричал он, не помня себя от гнева, и впервые в жизни ударил ее ладонью по щеке.
Что с нею творилось! Сначала она застыла с широко раскрытыми глазами, белая вся как полотно, потом засмеялась дико, страшно, ища руками возле себя что-то, потом закричала и, бросившись на кровать, забилась вся в судорогах, плача и ударяя себя в грудь маленькими кулачками:
– Феодал! Бай татарский! Что ты дал мне в жизни? – кричала она. – Сам чахнешь целыми днями на работе, выжимая по словечку из пьяниц и подонков! Бросив все, как сумасшедший, мчишься куда-то в полночь, возвращаешься на рассвете, мотаешься месяцами в командировках, не видя меня, дочь, друзей! Что ты оставляешь для меня? Дом? Работу? Одиночество? Спасибо, раз я ничего большего не заслужила! Да, да, я хотела изменить тебе сегодня, хотела, но не смогла, слышишь, не смогла, клянусь! У меня еще есть совесть, есть надежда на лучшую жизнь, и я буду жить этой надеждой, пока не подохну или не сойду с ума!
