– Он делает тебя счастливым в постели?
Испанец вздрогнул, выхватил меч и одним взмахом отсек бы инке голову, если бы тот не кинулся наутек.
– Что ты несешь, мерзавец? – в ярости воскликнул испанец. – Как ты смеешь?..
Чабча Пуси остановился в пятнадцати метрах и протянул руки, желая его успокоить.
– Погоди! – взмолился он. – Не кипятись. Я не хотел тебя оскорбить.
– Как это не хотел оскорбить? – кипятился Молина. – Ты только что спросил, не сплю ли я с Писарро. Кто я, по-твоему? Грязный педераст?
– Ты говорил о нем с таким чувством и воодушевлением! С ненавистью и одновременно с любовью, как обычно говорят о любимой женщине.
– Пошел ты в ад, проклятый пособник демонов! Заруби себе на носу: еще один подобный намек – и ты покойник. У нас в стране содомский грех карается отрезанием виновным тестикул, которые заталкивают им в рот, затем подвешивают вниз головой и оставляют истекать кровью. Ясно?
– Яснее некуда… Но скажи-ка: вы это делаете по закону, по традиции или только из суеверия?
Ночевали они в заброшенной хижине, и, хотя по вине землетрясения глиняные стены треснули, а кровля частично обвалилась, они были готовы пойти на любой риск, лишь бы не умереть от холода посреди пуны.
Из недр земли то и дело доносилось рычание, ее била дрожь, словно больного в приступе горячки, не давая никому вздремнуть хотя бы час; она сдерживала силу, затаивалась, но ждала возможности нанести удар, когда все решат, что наконец она успокоилась.
Чабча Пуси казался другим человеком. Его и без того слишком сухощавое и пепельное лицо за ночь превратилось в подобие окаменевшей посмертной маски, и, когда, сидя в углу, инка закрыл глаза и затянул какую-то монотонную песню, без конца ее повторяя, у капитана Алонсо де Молины возникло такое чувство, будто он присутствует на отпевании, где играет одновременно роль покойника и свидетеля.
Земля под ногами продолжала содрогаться, и, ощущая ладонями безмерную силу, которую она в себе таила, он как никогда ясно осознал, насколько бесконечно мал человек по сравнению с грандиозностью Природы и абсолютно беспомощен: только и остается, как с замиранием сердца ждать, что решит Провидение относительно твоей судьбы.
– Пачакамак сердится[30], – уверенно объявил курака. – И я спрашиваю себя, а не голоса ли твоей свирели пробудили его от долгого сна.
– Оставь эти глупости! – ответил Молина. – Боги тут не при чем. Это всего-навсего землетрясение: я пережил уже четыре, с тех пор как прибыл в этот Новый Свет, который, как видно, находится в процессе создания… Единственное отличие состоит в том, что здесь оно длится дольше.
– Когда я был ребенком, землетрясение разрушило мой дом, – очень тихо проговорил инка. – Все погибли.
И тут он погрузился в свое беспрерывное монотонное пение, оставив андалузца наедине с его черными мыслями.
Вот оттуда начинается путь в Панаму, чтобы навеки погрязнуть в нищете и бесчестии… А вот тут – в неизведанное, к новым страданиям или же завоеванию новых земель, к славе и богатству. Пусть каждый выберет, как подобает доброму кастильцу, что ему больше по душе…
Он опять вспомнил слова Писарро и призадумался: к какой такой славе или богатству приведет его путь, который он выбрал, когда свалял дурака и переступил черту – ту самую, что отметил на песке старый пройдоха.
И вот теперь он сидит здесь, на крыше мира, в глухую ночь, холодный, голодный и напуганный. Он забрался в такую даль от дома и от семьи – дальше некуда, а напротив него – чудак, который надеется укротить гнев бога Пачакамака пением какой-то бессмыслицы, – а все оно, глупое любопытство, это оно завело его в эту абсурдную страну. Спрашивается, что он тут потерял?
