Исповедь игромана - страница 3

Никому до меня не было никакого дела – пронесло.

И вот через 25—30 минут с начала побега на пороге ее нового дома мы смотрели друг на друга, одиннадцатилетний сорванец, голод которого гнал – голод физиологический и иной – в итоге именно к ней, и пожилая женщина, полжизни отдавшая сначала уходу за своей лежачей больной мамой, а потом – воспитанию дочери и внука. Может, она наконец заслужила покой и отдых?

– Где мать? Ты один? – спрашивала она, осматривая лестничную площадку позади меня.

– Один, – ответил я.

– Почему? Что случилось?

– Я ушел из дома.

– Как ушел?! Ты сам добрался до меня?

– Сам.

– Господи, как только не заблудился. Давай заходи, рассказывай, что у вас там. Ты голодный? есть хочешь?

– Хочу.

Два беззаботных дня, ни о чем не думая, досыта кушая, слушая радиоприемник и смотря черно-белый телевизор, оставшиеся от прежних жильцов, я провел в ее пристанище, после чего отправился обратно.

В дороге моя голова была забита тем, как встретит меня мать, как теперь будут складываться наши отношения, как лучше действовать в той или иной ситуации, как вообще мне жить.

Вскоре выяснилось, что все мои переживания напрасны: на меня не обрушились крики, удары, осуждения, упреки, мне не предлагали обсудить инцидент, не выдвигали требований, не ставили ультиматума. Все ощущалось, выглядело так, как будто ничего особенного не произошло, как будто я, накануне предупредив, просто погостил у бабули. В первые часы меня это обрадовало, затем – насторожило, а в последующие недели – сделало замкнутым, задумчивым, равнодушным.

Если не прогуливала, мать пробавлялась работой на кассе в столовой, откуда приносила домой еду. Из заработанного или алиментов иногда давала мне на карманные расходы. Таким образом, вопрос пропитания был закрыт, но голод, голод это не утолило.

По будним вечерам и в выходные дни, если не оставалась скучать дома, мать встречалась со знакомыми или знакомилась, выпивала или напивалась, в общем, все так же пыталась наладить пресловутую личную жизнь. И она таки добилась, по ее мнению, успеха в этом нелегком деле: познакомилась летом того года с мужчиной старше ее на 26 лет и переехала к нему жить.

Как знать, быть может, я тоже внес свой маленький вклад в ее успех тем, что в июне освободил ее от своего по большей части безмолвного нахождения рядом. Мой второй и окончательный побег близко не напоминал первый. По сути, не было никакого побега, как не было видимых причин для него. С того случая мать не позволяла себе в отношении меня рукоприкладства, воплей или каких-нибудь запретов. Наша совместная жизнь походила на жизнь знакомых, вместе арендующих квартиру, временами общающихся на отвлеченные темы, временами разделяющих трапезу за обеденным столом, временами молча оценивающих какую-нибудь телепередачу или фильм.

В один из июньских дней, когда она откуда-то воротилась под градусом и смирно легла спать, я вдруг осознал, что не желаю оставаться в этом доме, что в нем слишком чего-то не хватает и кого-то не хватает. Мой безэмоциональный уход из него не включал в себя ничего, кроме взятия кое-каких вещей и старых игрушек, одной из которых был советский резиновый Карлсон – единственное, что осталось от отца. В первый год моей жизни он тоже улетел. Правда, как рассказывала мать, в состоянии алкогольного опьянения и без обещаний вернуться. И почему за десять лет я даже не подумал о том, чтобы выкинуть эту безделушку? Ведь она мне никогда не нравилась и вечно пылилась, притом что игрушек у меня всегда было столько, что они с легкостью укладывались в один маленький пакет.