Из ЦК комсомола пришли книги, потом кино-фото лаборатория, можно вести летопись стройки. Пришел, наконец, и агитавтобус с надписью «Красная гвоздика». Мы долго бились с Горкомом, чтобы переименовать его в «Алые паруса». Добились. Вокруг него и возникла наша художественная самодеятельность. Из тех питерских «тунеядцев», кстати, подобрался отличный творческий коллектив. К искусству тянулись люди, это факт. Две девчонки как запели, так воздух степной зазвенел. Высоко уходил звук, к звездам. Казах появился среди нас с домрой, так этот инструмент назывался, кажется. Красиво звучали странные, монотонные мелодии, степь их услышала сразу, ну, и мы, русские тоже что-то почувствовали. Еще подумалось, вот где жизнь настоящая… Здорово, когда душа поет, хоть в степи, хоть в море, хоть в городе. В море, правда, не пелось…
А один парень стихи читал:
Мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров, мимо шикарных кладбищ, мимо больших базаров, мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима, синим солнцем палимы, идут по земле пилигримы.
Я как услышал, так вздрогнул. Он глянул на меня, остановился. Я продолжил:
– Увечны они, горбаты, голодны, полуодеты, глаза их полны заката, сердца их полны рассвета. За ними поют пустыни, вспыхивают зарницы, звезды горят над ними, и хрипло кричат им птицы: что мир останется прежним, да, останется прежним, ослепительно снежным, и сомнительно нежным, мир останется лживым, мир останется вечным, может быть, постижимым, но все-таки бесконечным. И, значит, не будет толка от веры в себя да в Бога.
Он закончил тихим, глубоким, как будто уходившим в сухую землю под ногами голосом:
– …И, значит, остались только иллюзия и дорога. И быть над землей закатам, и быть над землей рассветам. Удобрить ее солдатам. Одобрить ее поэтам.
От него я впервые узнал, что как раз в это время двадцатидвухлетнего Иосифа Бродского судили за тунеядство, и сослали на пять лет в Архангельскую область, в какую-то глухую деревню. Мы сидели у общежития всю ночь и говорили, говорили. Водка из горла и обжигавший горло «Беломор». Были такие папиросы. Пачку за пачкой, не тормозя. После той ночи я и бросил курить… О чем говорили? О Таганке и Современнике, об «абстрактном гуманизме», о будущем и о любви, о смысле жизни здесь и сейчас… да мало ли о чем можно говорить ночью в тысячах километров от всякой цивилизации? Просто момент истины.
А утром именем комсомола выбивали у комбината помещения под библиотеку, под изостудию, требовали открытия еще одного детского садика, музыкальной школы, филиала ВУЗа. Дошли до того, чтобы построить небольшой спортивный зал и лодочную станцию на озере.
Вечерами репетировали скетчи о местном быте, потом сидели у костра. Просили ребята рассказать про Бразилию, Японию, Сингапур, про скитальцев морей. Послушают, помолчат, представляя штормы и дальние страны, кто-то тронет струны и затянет, тихонько так. И звучат, как когда-то в Одессе, и Булат, и Кукин, и Визбор, и Клячкин. Какие яркие звезды здесь над головой… Может это и есть счастье? А было мне тогда двадцать четыре года. Думалось, вот мое место, здесь, с вами, ребята. И такими понятными нам казались тогда слова Назыма Хикмета:
…Если я гореть не буду,
Если ты гореть не будешь,
Если мы гореть не будем,
Кто ж тогда развеет тьму?
Самонадеянно стирая грань между столицей и провинцией, выписал не доходившие сюда раньше журналы «Новый мир», «Юность», «Иностранная литература». Так возник литературный клуб. Читали по очереди Аксенова, Кузнецова, Приставкина, стихи Окуджавы, Ахмадулиной, Евтушенко…
