Произошла встреча в обычный, рутинный, не предвещавший сюрпризов день.
Ненависть к собственному существованию настигала чрезвычайного и полномочного посла постепенно, но некоторое время назад, наконец, настигла. Все вокруг вызывало теперь еле сдерживаемую тошноту. В окружающих он видел не подчиненных, а скользких гадов. За каждым из них тянулся хвост вызывающих оторопь обстоятельств и холодящих кровь событий. За каждым маячили московские тени могущественных фигур, гарантирующих не только дипломатическую, но и внутрипосольскую неприкосновенность. Проще говоря, никого нельзя было тронуть пальцем без санкции сверху. Вот и вертись тут, как хочешь.
«Моя обожаемая посольская шваль» – так Гаджиев называл про себя дипломатический персонал и обслугу. Называл вроде про себя, а в Конторе знали и это.
Впрочем, из общей массы выделялось несколько людей, с которыми, по мнению посла, можно было худо-бедно общаться. На первом месте в списке высился всемогущий резидент – генерал Грохот со своим превосходящим всех окружающих послов статусом. Он не был частью посольства и появлялся наездами. Ведь в зоне его ответственности была не только плохо различимая на карте Северная Сан-Верде, но и несколько других стран юга Африки.
Я стал появляться время от времени – веселый, дружелюбный, независимый. Гаджиев благодаря вездесущим слухам, конечно, предполагал, что у меня были какие-то дела с Грохотом. Впрочем, точно послу Гаджиеву это было неизвестно. Достоверно это мог знать только второй секретарь посольства, представляющий Контору и всё и вся здесь, в посольстве, контролирующий.
Внутренняя независимость – состояние притягательное. В общении со мной Гаджиев позволял себе расслабиться. И даже кое-чем поделиться, разбавляя откровенность легкой выпивкой. Например – хотя и полунамеками – отношениями с женой Ларисой. Меня уже представили ей в один из визитов.
Перед первой встречей с послом я досконально изучил оперативный материал по Гаджиеву и Кременецкой. Источников было несколько – официальных и неофициальных, связанных с бывшими сокурсниками по МГИМО и сослуживцами Гаджиева.
В сухом остатке я уяснил следующее.
Гаджиев был носителем комплексов. Самым относительно очевидным была неуверенность в себе. Она влекла необходимость самоутверждения по отношению к блестящей и успешной жене. Иллюзорная власть должности посла в мелкой африканской стране только добавляла неуверенности. Возможно, что-то было не так и в его положении православного азербайджанца. По крайней мере, христианской благодатью тут и не пахло. А вот осознание порочности окружающего мира, которая воспринималась через глубокое православное верование Гаджиева, составляло главную проблему посла в постижении ценности собственного существования во враждебном мире.
Гаджи-Али Гаджиев всю свою сорокашестилетнюю жизнь считался избранным. Сначала как отпрыск знаменитой азербайджанской семьи. Затем в качестве студента и аспиранта МГИМО. И дальше по проторенной дорожке: шаг за шагом в африканском отделе МИД до посольского поста в Северной Сан-Верде.
Но внутри Гаджи-Али всегда жило ощущение вторичности, недостаточности, недопривилегированности. Африка – почти самый низкий уровень в системе МИДа, ниже только Монголия. И это всегда сидело занозой, особенно когда Гаджиев оглядывался на русских однокурсников из хороших семей с оправданными притязаниями на европейские и североамериканские карьеры.
