Такие нравы тогда царили в обществе. Кто бы мог подумать, что через тридцать лет всё изменится с точностью до наоборот!
* * *
Коротко объясню, почему я так рисковала.
По тогдашним законам женщины выходили на работу из декретного отпуска, когда ребёнку исполнялось полтора года, и все родители хлопотали чуть не за год вперёд, чтобы к этому моменту нашлось место в яслях.
Я заранее учила годовалую Альку самостоятельно есть ложкой и проситься на горшок, памперсы появятся в продаже, когда она уже вырастет. Представить себе, что можно самой остаться дома, заниматься ребёнком, и пусть муж зарабатывает деньги – мне такое и в голову не приходило. А если бы и пришла столь крамольная мысль, то меня тогда никто бы не понял. Мои родные и все вокруг твердили священную советскую мантру «НЕЛЬЗЯ ДОПУСТИТЬ, ЧТОБЫ ПРЕРВАЛСЯ ТРУДОВОЙ СТАЖ»!
Во имя этого дурацкого стажа я и отдала ребёнка в ясли, а сама вышла на работу. До чего довело это требование совершенно здоровую Альку и меня, рассказывать долго, и до сих пор при одном воспоминании о порочном круге тупого казённого идиотизма мне хочется рыдать и материться! Родина, мать-мать-мать!.. Ненавижу!
В итоге мы получили полгода мытарств по больницам, где по советским правилам полуторагодовалый ребёнок с температурой под сорок и выше должен лежать один вместе с другими детьми! Для матерей просто не предусмотрено кроватей в палате на восемь детей, и я неделями спала рядом с пылающей от жара Алькой под её кроваткой на полу даже без матраса. Ну не положено же!
Иногда меня подменяла мама, но она работала и могла помочь мне только по выходным, тогда я бегала домой искупаться – в современной больнице крупного города ни матери, ни ребёнку мыться не полагалось.
А главврач нашей детской поликлиники не могла законно продлевать мне больничный, потому что я и так сижу на шее у государства по две недели каждый месяц, не считая стационара, и неважно, что ребёнок ещё болен. И через полгода лечения Алька выглядела, как дитя Бухенвальда на военной хронике – ручки и ножки, как палочки, коленки и локти, как узелочки, живот кажется огромным, кожа прозрачная, видны все вены и рёбра наперечёт. Когда я её переодевала, то соседки по палате крестились и плакали. И вот настал такой момент, когда я поняла, что всё, я её теряю.
Но надо же что-то делать, нельзя вот так сидеть и смотреть, как твой ребёнок умирает!
Я металась по коридору мимо дверей операционной, где Алька лежала под общим наркозом на хирургическом столе, и тогда в моём воспалённом сознании в потоке страшных картинок вдруг мелькнула икона Богородицы, я ухватилась за эту мысль и дала отчаянную клятву себе и куда-то вверх, что если моя дочь сейчас выживет, то мы с ней обе покрестимся, чего бы это мне ни стоило!
Самое интересное, что с того момента Алька действительно пошла на поправку, хоть полностью вернуть здоровье ей так и не удалось, теперь это сверхзадача на всю оставшуюся жизнь.
Когда прошло примерно два месяца, и мы немного восстановились, то настало время выполнить клятву. Я организовала поездку в другой город, где нас никто не знал, и мы с Алькой тайно крестились у пожилого священника, имени которого я не помню, и сам обряд не помню, потому что ни слов, ни смысла происходящего я тогда не понимала.
Наши крестики я надёжно спрятала так, чтобы никто не нашёл, и молчала об этом целый год, терзаясь от страха, что моя тайна всплывёт у мужа на работе, а потом, не выдержав, призналась ему и стойко вытерпела шквал упрёков.
