Ладони соскользнули с мокрого бревна, за которое не удалось зацепиться.
– Эй, кто там? Спасите!..
Грязная вода лезет в рот. На бревенчатом настиле полно народу, но у каждого свои заботы, никому нет дела, что гибнет повелитель. Повелитель – это тот, кто ведет войско к победе, а когда он бежит, не приняв боя, никто пальцем не пошевелит, чтобы выручить неудачника. Скорее уж сами реферы удавят бывшего повелителя. Повесят на воротах, чтобы полюбоваться, как вытянется его шея.
Темная вода сомкнулась, несколько пузырей всплыло на поверхность.
* * *
Боевой лук вооруженного всадника куда сильнее охотничьего лука, с каким ходят на белку, малую птицу и тому подобную живность. К тому же серьезных стрелков среди реферов куда больше, чем муромцев.
Реферы стояли на самом виду, то и дело кто-то из них падал в трясину и уже не появлялся на свет, но боевые стрелы, выпущенные наугад, летели и порой находили невидимую цель. Взмахнув руками, поймал грудью стрелу и упал навзничь Ильюн, тонко вскрикнула Ильяна, которой вражеский выстрел просадил плечо.
Илюшка ухватил раненую в охапку, потащил прочь от обстрела.
– Дура! Говорил тебе: не дело девке воевать…
– Ничо! Я троих набежников с тропы сшибла. А рана на живом заживет.
– Отходим! – протяжно крикнул кузнец Ильяк. – Кончайте геройствовать, лишних голов ни у кого нет.
– Так ведь уйдут недруги! – негодовал кто-то. – Вон их еще сколько на тропе топчется. Неужто позволим им уйти?
– Пусть бегут! – рявкнул Ильяк. – Пусть по всем землям разносят старую новость, что не оскудела наша земля богатырями и на всякого супостата найдется у нас свой Илья Муромец.
Елена Щетинина
Сырость, валежник, песок и – пряности
20 июня 15 г. от Возвышения (нов. стиль) / 1914 г. (ст. стиль), вечер
ОЛЬГА
В гримерке Императорского театра было, как обычно, сыро. На мутных стеклах, выходящих на Новый Невский, застыли потеки испарины. Черная плесень за ночь вкрадчиво отвоевала себе еще вершок инкрустированных перламутром дубовых панелей. Штукатурка в углу начала отслаиваться и висела сизыми крыльями мотылька, мягко колыхаясь на сквозняке.
«А как давно исчезли мотыльки?» – вяло подумала Ольга. Она зажала шпильки губами и укладывала волосы в высокую, на вид причудливую, но на деле очень простую прическу. Как, впрочем, и всё в театре – на вид причудливо, а на деле картон, тряпки, папье-маше и бронзовая краска. И черная плесень – выжидающе наблюдающая за всеми.
Ольга силилась вспомнить – когда же, когда исчезли мотыльки? – но ей никак это не удавалось. Мысль вяло скользила по закоулкам памяти, пытаясь выцепить их – большекрылых, с мягким брюшком, испускающих белесо-серую пыльцу, – но никак не могла уловить. Мотыльки исчезли в прошлом, оставив лишь легкий отпечаток в ее памяти – неверный и зыбкий настолько, что было проще поверить, что их никогда не существовало. Во всяком случае – при ней.
Мысль уперлась в тупик. Нужно было вернуться к реальности.
К записке, что лежала на туалетном столике. Записке, возникшей на нем сегодня, между восемью и десятью часами вечера, пока Ольга пела Эльмиру в «Дочери речного царя» Завадского.
Она бы выкинула ее, как выкидывала десятки, сотни подобных от назойливых поклонников, каким-то образом нашедших подход к костюмерше или работнику сцены, доставивших тайком эти записки прямо к ней в гримерку. Но то была гербовая бумага.
Бумага с вензелем Матери-Императрицы.
