* * *
Зала была окутана терпким, густым паром. В неподвижном воздухе стояли ароматы можжевельника, липы, полыни – и еще десятка трав, смешиваясь, неуловимо перетекая друг в друга, заполоняя нос и рот, щекоча горло и глаза. Ольга закашлялась – ей не хватало кислорода, голова начинала идти кругом с непривычки – и сделала несколько шагов вперед.
Мимо, как рыбки, скользнули две девицы – а может, то и действительно были рыбки? – серебристые, гибкие, обнаженные. Они что-то пробулькали, захихикав, – то ли Ольге, то ли про Ольгу, – и растворились в клубах пара.
Ольга замерла.
В зале повисла тишина.
Клац. Клац. Клац.
Тихое постукивание-поклацывание просочилось сквозь клубы банного пара. Словно призывало ее.
Ольга сделала шаг вперед. Потом еще. И еще.
Пар стал истончаться, расступаться, отступать. Откуда-то потянуло сквозняком – наверное, девицы выскользнули из залы, – и белые клубы сначала подернулись сизым, а потом затрепетали, медленно растворяясь.
В центре залы стояла белая ванна. Рядом – небольшой столик с тарелкой каких-то – не разглядеть – фруктов.
Черная борода. Черные, напомаженные, разделенные ниточкой пробора длинные и даже в этой импровизированной бане неряшливые волосы. Белое тело. Странно белое, рыхлое и безволосое. Глаза закрыты, голова запрокинута.
Длинный желтый ноготь – почти что коготь – или не почти что? – мерно постукивал по белому бортику ванны.
Ольга молчала, не двигаясь дальше. Она не совсем понимала, что ей нужно делать – и чего от нее ждут. Никто никогда не рассказывал ей, как проходили аудиенции Распутина. Ее взгляд скользнул по блюду, в котором, как ей показалось издалека, лежали какие-то диковинные фрукты. Это оказались морковь, репа и хрен. Покрытые землей и песком, они выглядели чужеродно в этом золотом и мраморном зале, превращенном в гигантскую баню. В ботве моркови ошпаренно извивался алый червяк.
Клацанье прекратилось.
Ноготь замер, не коснувшись ванны.
Распутин понял, что она пришла.
Голова поднялась. Глаза открылись. В Ольгу вперился черный пронзительный взгляд.
– Мне было… письмо, – хрипло сказала она. Голос предательски сел и со стороны мог показаться неуверенным. Она прокашлялась и повторила более четко: – Мне было…
Распутин медленно встал в ванне во весь свой немалый рост. Вода бежала по его белой плоти, клочья пены сползали вниз, к уду, откуда-то из ванны поднялся тяжелый земляной дух. Распутин покачнулся – и еще медленнее, словно его что-то держало за ноги, словно он пустил корни, которые не давали ему двигаться, – перенес на пол сначала одну ногу, потом другую.
Ольга молчала. Ничего она не сказала и когда великий старец оказался прямо перед ней.
От Распутина пахло дымом, сырой землей, прелой репой. В нечесаных волосах и всклокоченной бороде торчали веточки и зеленые травинки. Она смотрела ему прямо в лицо, а он – куда-то сквозь нее, словно скользя взглядом не по ее лицу, шее, груди, а по рту, деснам, горлу, пищеводу, желудку.
– Годно, – прогудел он.
А потом резко, не медля ни секунды, словно кусок железной руды, притянутый магнитом, он впился в губы Ольги.
Шершавый и сухой язык раздвинул их, потом толкнулся в зубы, еще и еще, еще и еще, настойчиво и упорно. Ольга задохнулась от неожиданности, сцепила челюсти, напряглась – отвращение стянулось внутри в тугой комок, – но язык Распутина продолжал толкаться в ее зубы: зло, яростно, остервенело. Он напрягался и деревенел, и казалось, еще чуть – и проломит Ольгины резцы, выбьет клыки и ворвется внутрь, невыразимо длинный, дойдет до желудка и пробьет ее насквозь.
