– Да ты сама бы посмотрела, с какой мордой он это делал! Стоит и на всю ивановскую предъявляет нам свой орган…
– Не говори «орган»! – завизжала она. – Никогда больше не говори орган! Я тебя ненавижу! Меня трясет, когда ты говоришь «орган»!
– А сейчас все говорят «орган», дорогая моя! – Бражник пошевелил пальцами, как будто выпускал коготки. – Раньше говорили по-другому. Раньше у нас было хорошее русское слово, а теперь – все! Всем отрезали! Теперь у нас нет ничего интересного, только органы!
– Так, Бражник, успокойся, – Чернушкина схватилась за стол, – я не хочу с тобой разговаривать. Мы все равно никогда не поймем друг друга.
– Отчего же, дорогая моя? Я тебя отлично понял, – ласково улыбнулся Бражник и заявил: – У тебя проблемы с оргазмами! Вы там все, в своей Думе, не кончаете. Вы лезете командовать, потому что власть заменяет вам секс. У вас, наверно, к этому врожденная предрасположенность, поэтому вы туда так и прете, и прете… Вы кончаете от власти! А в постели вы все – бревно!
– Я не бревно! – Чернушкина расстегнула пиджак. – У меня двое детей! В отличие от тебя, Бражник, я замужем пятнадцать лет!
– Да ты ведь так и не открыла!.. – запел Бражник ей, с надрывом. – Ты понимаешь, ты так громко говоришь «Я – мать!», «Я – жена!», потому что ты так и не открыла в себе женщину. Ты полюбуйся, полюбуйся на себя, ну разве ты женщина? Ты – не женщина, Чернушкина, ты – начальство!
– А ты открыл в себе мужчину? – Чернушкина задергалась, пытаясь вылезти из рукавов. – Ты открыл? Извращенец! Ты извращенец, и поэтому ты до сих пор и не женился!
– А может, мы выйдем, – Аллочка пыталась влезть между двух огней, – мы пойдем, а вы тут оставайтесь лаяться?
Бражник усмехнулся, в лучших, в лучших традициях драмтеатра, и снова руку на висок, и грустные глаза, все по науке Бражник сделал.
– Какие вы грубые люди, – он вздохнул, – в этой своей… Дум-ме-э-э. А самое страшное, что и других вы судите по себе…
– Бражник, отстань!
– Чернушкина, дорогая, ты только честно мне скажи, вот честно мне скажи, и я отстану. Ты можешь предположить, может быть, тебе приходило в голову, что все люди разные? Или хотя бы не такие, как ты?
Чернушкина поправила свою рубашку, хорошая рубашечка на ней была, кстати, в полосочку, очень даже приятная рубашечка.
– Бражник, – она сказала, – я с тобой согласна. Я с тобой на все сто согласна. Ты – не такой, как мы. А мы – нормальные люди. И для нас, для нормальных русских людей, самое важное – дети.
– Дети? – засюсюкал Бражник.
– Да, дети! – оскалилась Чернушкина. – А все остальное – говно! И мужики, и деньги, и ваше поганое творчество, и твои идиотские оргазмы! Ради ребенка плюнешь на все…
– Блестящая речь! – Бражник похлопал, и за стеной, в соседнем кабинете, его активно поддержали. – Я все понял, дети – главное. И поэтому ты, дорогая моя, бросила своих детей свекрови и поскакала сломя голову в свою любимую Дум-му-у. В начальство!
– Ради детей! – закричала Чернушкина.
– Конечно! Кто сомневается? Я уже вижу предвыборный слоган! – Бражник вскочил и объявил во все горло: – «Любовь Чернушкина! Ха! Ха! Ха! Ха! Все ради детей!»
– Не ори! – Чернушкина схватила его за пиджак и шепотом объяснила: – Нас могут услышать. Я публичный человек… В городе меня знают… Меня могут узнать…
Бражник согнулся, схватился за живот, стукнулся лбом о столешницу, плечи у него затряслись. Он открывал рот, как подыхающая рыба, но все никак не мог расхохотаться. Бражник покраснел и начал задыхаться. А я смотрела в окно на листья.
