; следовательно, из изучения последней войны нельзя было извлечь уроков на будущее. С другой стороны, даже по окончании той войны огромная проблема, послужившая ее причиной, по-прежнему оставалась в фокусе международной политики. Этой проблемой была Германия. Союзники могли говорить, что войну повлекла за собой немецкая агрессия; немцы могли отвечать, что ее повлек за собой отказ обеспечить Германии по праву принадлежавшее ей место в ряду великих держав, – в любом случае речь шла о Германии. В мире, помимо Германии, существовали и другие проблемы, в том числе Советская Россия и Дальний Восток. Однако имелись разумные основания предполагать, что эти проблемы решаемы и что миру во всем мире ничего не угрожает – при условии, что немецкий народ примирится со своими бывшими врагами. Потому-то изучение истоков войны и считалось вопросом первоочередной практической важности. Если бы народы союзных стран удалось убедить в том, что немцы не несут «ответственности за развязывание войны», они смягчили бы карательные условия Версальского договора и признали бы немецкий народ такой же жертвой исторического катаклизма, как и самих себя. Как вариант, если бы самим немцам удалось внушить чувство вины за войну, они могли бы согласиться со справедливостью условий договора. На деле «ревизионизм» избрал исключительно первый путь. Британские, американские и до некоторой степени французские историки силились показать, что вина правительств союзных стран гораздо больше, а вина немецкого правительства – гораздо меньше, чем полагали творцы Версальского мира в 1919 г. Лишь немногие из немецких историков пытались продемонстрировать обратное, и это было вполне естественно. Даже самый беспристрастный ученый ощутит прилив патриотизма, когда его страна разгромлена в войне и унижена после нее. С другой стороны, в предвоенные годы внешняя политика была предметом жарких дискуссий в каждой из стран антигерманской коалиции. Люди, критиковавшие Грея в Англии, Пуанкаре во Франции, Вудро Вильсона в США – не говоря уже о большевиках, свергших царское правительство в России, – теперь выступали учеными – поборниками «ревизионистского» подхода. Кто был прав в этих внешне- и внутриполитических спорах, а кто ошибался, уже не имеет значения. Хватит и того, что они поддерживали накал интереса, служившего стимулом к изучению истоков Первой мировой войны.
Топлива, способного подогреть интерес к истокам Второй мировой войны, не сыскалось. Что касается внешней политики, то Германия как великая держава перестала быть центральной проблемой международных отношений еще до того, как закончилась война. Ее место заняла Советская Россия. Людей интересовали ошибки, допущенные во время войны в отношениях с Советской Россией, а не те, что были сделаны до ее начала в отношениях с Германией. Более того, поскольку и Россия, и Запад намеревались привлечь на свою сторону отдельные части разделенной Германии, чем меньше говорилось о войне, тем лучше. Немцам такое забвение тоже было на руку. После Первой мировой войны они настаивали, что Германию по-прежнему следует считать великой державой. После Второй мировой они первыми заговорили о том, что Европа перестала определять ситуацию в мире, негласно подразумевая, что Германия больше никогда не сможет спровоцировать большую войну и поэтому ей должно быть позволено идти своей дорогой без контроля и вмешательства извне. Что касается политики внутренней, то и тут дела обстояли схожим образом. Перед Второй мировой войной в союзных странах гремели яростные споры – куда яростнее любых дискуссий, предшествовавших августу 1914 г. Но в годы войны противники уладили свои разногласия, а по ее окончании в большинстве своем постарались о них позабыть. Бывшие сторонники «умиротворения» могли вернуться к прежней политике, имея теперь на то больше оснований; бывшие сторонники «сопротивления» забыли старые тревоги в отношении Германии, столкнувшись с необходимостью противостоять Советской России.
