Но он плохо рассчитал свои меры: Максенций нашел поддержку среди солдат, которые открыто встали на его сторону против бесчеловечного отца, против беспокойного старика, который не сумел ни удержать власть, когда обладал ею, ни довольствоваться частной жизнью, на которую сам себя обрек, и теперь хотел вернуть себе путем ужасного преступления то, от чего отказался то ли по непостоянству, то ли по слабости. Максимиан подвергся опасности: он вынужден был спасаться бегством и, по словам Лактанция, был изгнан из Рима, как второй Тарквиний Гордый.
Он удалился в отчаянии и замешательстве, но неизменившимся, и прибыл в Галлию к своему зятю Константину, тщетно пытаясь заразить его своей яростью. Отвергнутый этим государем, который не пожелал ни ввязываться в его распри, ни помогать ему в мести, он обратился к Галерию, непримиримому врагу своего сына. Лактанций приписывает ему замысел, достойный его, но маловероятный в данных обстоятельствах, – убить Галерия и занять его место. Правда, целью всех его действий был трон, и это желание доводило его до безумия, побуждая уничтожать любые препятствия на своем пути. Но власть Галерия была слишком прочна, чтобы ее можно было легко поколебать, и планы Максимиана, по крайней мере напрямую, не были направлены на ее свержение. Он задумал, как мы увидим, другой план, который провалился; и единственным результатом его поездки стало то, что он стал свидетелем возведения Лициния в ранг Августа.
Галерий не признавал Константина Августом. Максенция он считал узурпатором и тираном. Более чем вероятно, что он считал незаконным поступок Максимиана, вновь облачившегося в пурпур, и не признавал за ним никакого другого статуса, кроме как бывшего императора. Таким образом, место Августа, которое занимал Север, по его системе оставалось вакантным, и он предназначал его Лицинию.
Лициний был его земляком и давним другом, оказавшим ему большие услуги в войне против персидского царя Нарсеса. Он слыл искусным в военном деле и умел поддерживать дисциплину в войсках. Но это было его единственным достоинством. В остальном же ничто не может быть отвратительнее того портрета, который рисуют ему даже язычники. Они приписывают ему постыдную скупость, разврат, жестокий и вспыльчивый нрав, невероятную ненависть к наукам, которых он совершенно не знал и потому презирал, называя их ядом и общественной чумой. Особенно он ненавидел юриспруденцию, но вообще любой, кто развивал свой ум благородными знаниями, вызывал у него подозрения; а так как к прочим порокам он добавлял жестокость, то часто философы, единственной виной которых была их профессия, осуждались им на муки, которые законы предусматривали для рабов.
Он был жестоким гонителем христиан, насколько ему позволяли обстоятельства; и если в некоторые периоды он щадил их или даже казалось покровительствовал им, то эта снисходительность объяснялась лишь политическими соображениями, умевшими приспосабливаться к обстановке. Это была свирепая душа, принесшая на трон все пороки деревенского происхождения и грубого воспитания, хотя он и приписывал себе некую знатность, возводя себя к императору Филиппу: выдумка, которая лишь добавляла к низости его происхождения смехотворность тщеславия. Однако от своего прежнего состояния он сохранил образ мыслей, достойный правителя. Родившись в дакийской деревне и с детства привыкнув к сельским трудам, он всегда благоволил к тем, кто занимался земледелием – части государства, слишком часто забываемой, но являющейся его основой и опорой.
