История тысячи миров - страница 9

Когда же я закончил, повторив мотив столько же, сколько его повторило существо снизу, то горло моё ныло и першило. Я кашлял, глотая пыль и раздувая её, но в вернувшейся тишине не мог успокоиться. Я не хотел, чтобы вокруг меня снова было так тихо, и вплоть до смены полотна за полосками окна на светлое, тихонько подбадривал себя разными мягкими звуками.

Нужно было ждать, будет ли знак от существа снизу, покажет ли он, что услышал меня, или же окажется, что я только напрасно напрягал горло.

Следующие два дня я не получал тарелок из-под дверной щели, даже с жидкой едой. К двери с противоположной стороны никто не подходил. Результатом для меня оказался голод. И это ощущение мне сильно не понравилось, так как о нём я успел уже позабыть. Я ослаб настолько, что когда снаружи послышались постукивания по полу, и в клетку влетела тарелка, то я не смог заставить себя подползти к ней. Я лежал на подстилке у стены с окном, так, чтобы иссушающий свет не заставлял меня ещё больше хотеть жидкой пищи, и смотрел на тарелку. То, что было на ней, было невкусно, но я так хотел съесть это, что даже не ощутил бы, чем это было. Меня это так пугало, что из глаз потоками хлынула жидкость.

Я решил, что существу не понравилось то, что я сделал. Что оно разозлилось на меня. И больше повторять звуки снизу не посмел. Хотя они и повторялись, снова так близко, снова красивые. Такие, как предыдущий раз. Но я не смел открывать рта. Я не хотел ослабнуть, я ещё не готов был перестать быть. Созвучия, то одни, то другие, повторялись всё чаще, и я злился на них, будто они дразнили меня своим существованием, зная, что со мной будет, если я повторю их.

Я молчал даже наедине с самим собой, не издавал больше даже совсем тихих звуков, не понимая, почему живущие снизу не хотели слышать меня, почему им так не понравились мои звуки, хотя они в точности повторяли их собственные. Я чувствовал себя слабым, даже когда ел, не понимая, что случилось со мной. Больше подстилку к двери я не придвигал. И даже чувствовал какое-то странное беспокойство от шагов за дверью, которые завершались получением тарелки с едой.

Удивительное новое принесло мне в результате только тишину и непонимание.

Чердак молчал, сколько бы Софи ни старалась уговорить его новыми мелодиями спеть для неё снова. Мать, помрачневшая и в вечно недобром расположении духа, запрещала ей подниматься к двери чулана, почти крича на неё всякий раз, когда обнаруживала нарушенный запрет, но Софи это почти не беспокоило. Мать часто кричала на неё, добиваясь соблюдения своих глупых и бестолковых правил, и всегда в итоге забывала про них, позволяя ей делать то, что раньше абсолютно не позволяла. Так должно бы было случиться и в этот раз.

Софи больше забавляло то, что мать замечала, как она подходит к последней ступени лестницы, но в упор не слышала те мелодии, которые она играла, не сказав о них ни слова. Она не понимала, что эти мелодии отличаются от тех, что она разучивала. Она не догадывалась, что эти мелодии выдуманы Софи. И её это не расстраивало, а напротив – радовало. Она могла играть при матери, не беспокоясь, что та спросит её о том, что она играет и откуда, как непременно сделал бы отец. Больше не нужно было ждать то время, когда она уедет из дома.

Теперь мать совсем игнорировала расспросы дочери о чердаке. Софи знала, что она должна была слышать голос в ту самую ночь, он был таким отчётливым и громким, даже на втором этаже их дома. Но она лгала Софи, что крепко спала и даже ругала её за «детские выдумки».