Весной отец надрал липового лыка и сплел мне люльку – маленькую колыбельку. Делалась она так: сгибался из ивового прута эллипсовидный обруч, который оплетался крест – накрест узкими полосками лыка с провисанием вниз. Получалось мягкое уютное ложе. Люльку подвязывали с четырех сторон веревками и подвешивали на вбитый в потолочную балку крюк. Для удобства мамы с одной стороны люльки делали веревочною петлю. За эту петлю можно было качать ногой колыбельку, успокаивая ребенка, и одновременно что-то делать: шить, штопать, а то и дремать (при постоянном-то недосыпании). После меня эта люлька много лет переходила по наследству к моим младшим сестрам Кате и Нине и к брату Илье.
Первые два года после войны выдались очень голодными. В пищу шли и крапива, и лебеда, и липовый лист. Из смеси мякины, лебеды и картофеля пекли хлеб. Люди распухали от голода. А весной, когда заканчивались все съестные припасы, население выходило на картофельные поля и собирало вымороженные за зиму клубни, проваливаясь в хлипкое месиво оттаявшей земли. Потом из собранного крахмала пекли лепёшки, метко прозванные в народе тошнотиками. Но для нас в ту пору ничего вкуснее их не было.
В связи с этим из дошкольного детства мне вспоминается забавный случай. Когда родители ушли на работу, а братья в школу, я нашел в доме какие-то худые валенки и пошел за деревню. Я помнил, что там, за Алёнкиными, в прошлом году находилось картофельное поле. По улице снег, укатанный конными санями и утоптанный пешеходами, еще не растаял, поэтому идти было привычно и легко. Но за огородами снег почти совсем сошёл. Перепрыгивая с пустым ведром по снежным островкам, забрёл далеко в поле. Солнце припекало. Пока набрал полведра пузырящихся клубней, землю окончательно развезло, и я провалился в землю. Жидкое месиво стало засасывать все глубже. Я не боялся, что не смогу выбраться. Меня брал страх от того, что загубил валенки. Так и пришлось их оставить в грязи, а самому, перекатываясь с боку на бок, выбираться на проселочную дорогу.
Ходить я начал рано и стал меньше докучать своим родным. Меня смелее уже могли оставить одного. Видимо, меня не тянуло баловаться спичками или забираться в опасные места, судя по тому, что помню себя часто одиноко играющим у дома, во дворе, или с группой ребят на ближайшей лужайке, а то и в дорожной пыли.
Расскажу еще об одной из самых первых «зарубок» в памяти из времен младенчества. Всегда считалась на селе «страда сенокосная» самым тяжелым периодом. И маленькие дети на лугу были только помехой. Донимали утренние комары, дневной зной, острая стерня прокосов. Взрослым приходилось часто отвлекаться, выбиваясь из трудового ритма. Меня, как правило, оставляли дома под присмотром Николая. А тут и его труд потребовался: кому еще на стогу стоять, да соль посыпать, как не самому маленькому. Тут я понял, что на другой день меня хотят оставить дома одного и стал ныть:
