Ему самому недавно исполнилось шестнадцать. Он ещё не знал женщин, а Хельгу трогать не смел – она, конечно, уже могла иметь детей, и пахло от её мокрой косы по-женски – сладко-горькой смородиной. Но то не корень врастал в чернозём, а два крыла шуршали в листве.
Он подвинулся к ней вплотную, приобнял.
– Ты знаешь, кому я венчана? – спросила она, чуть отпрянув.
– Кому же ещё? Кто княжьего сына затмит? – уверенно спросил Малко.
– Только сам князь. Господин Великий Киев.
– А ну смеяться, – он легонько толкнул её локтем.
– Да не смеюсь я. Ведут меня к нему.
Хельга впервые прямо посмотрела ему в глаза. Два мокрых огонька в лунном свете.
– Ну и что? – он отвёл взгляд и мотнул ещё не обритыми на мужицкий манер кудрями. – Будешь моей, я его сюда не пущу. У нас своя земля, да свой народ. Придёт время, и Олегову дань смахнём!
Говорил Малко это так, будто завтра сам собирался идти копьё ломить на Киев. Хельге этот буйный норов был по нраву.
– А ну если разлюбишь?
– Что ты!
– У вас у князей по десяти жён, а я простая, не боярская – зарежу их всех или сама зарежусь.
Он взял её за плечи и тоже долго поглядел в глаза.
– Люба ты мне, Ольга. Одна люба на всю жизнь будешь. Княгиня Ольга будешь.
Смущённый смех перерос в негодование. Она отпрянула от него по шершавому бревну.
– Себе не хозяйка я что ли? Там князь, тут князь… Против вас поди попробуй!
Они посмеялись вместе.
– Неволи нет, – упрашивал Малко, – отвернёшь меня, лети зегзицей. Только я-то иссохну, меня-то не станет. А коли князя не станет, и люда его не станет. Всё племя древлянское помрёт. Вот к чему твои отказы ведут.
Хельга снова усмехнулась.
– Чего ж ты? – хмурился Малко.
– А смешно ты меня назвал – Ольгой. Оль, – пробовала она на вкус новое слово, – Оль-га. Громко так.
– По-нашему это, по-славянски, – отмахнулся он, – ну а ты не уходи от прежних слов. Неволить тебя не хочу. А только запала ты мне в душу…
– Что ещё за душа такая?
– Говорят так у нас. Не варяжское это слово.
– Душа, – повторила Хельга медленно и тихо.
В ответ ей из сырой рощи с того берега пролился соловей. Ручейком просочился в шелестах мрака, и всё затихло перед ним. Звенели звёзды, хвоя, блеск воды – по ним скользила трель, и собиралась лучом золота меж бровей. Распускала думы, умиляла и баюкала. И кто слышал её, еле заметно менялся в лице. Что-то в глазах, что говорило о жизни этой самой души.
– Соловей поёт так красно от того, – после долгого молчания шепнул Малко, – что не помнит прошлого. Что спел, того уж нет, всегда по-новому. А новое выходит свежо, и не ждёшь его. Дивен птах удивлением. А душа дивом жива…
Малко не успел договорить – ощутил душистый поцелуй в щёку. Не было слаще мига в его жизни.
Хельга протянула ему белую ленту, что повязал ей старый жрец. Много услышалось в этом жесте. И Малко поцеловал её плечо в кожу плаща.
Страшный свист оборвал соловьиную трель. Малко схватил Хельгу и повалил за бревно.
– Стрела!
Сердце колотило в горле, а ночь-предательница сняла чёрный покров, уступая рассвету. Снова просвистело. Глухой стук в ближний ствол – воткнулось острие.
– Кажись, крикнул кто-то! – ответила Хельга. – Будто стоны там. Ранили кого!
– Ползи вниз. К реке. С нашего берега стреляют. К обрыву надо…
Они сползли к песчаному скосу. Малко пробовал спуск по сосновым корням, что торчали из отвесной стены над рекой. Точно веревочная лестница плохого мастера.
