Мозг больше не играл ни на чьей стороне, он стал нейтральной территорией, на которой иногда проявлялись образы, вызванные противостоянием двух непримиримых сил. Особенно ярким было видение некоей светлой субстанции, заточённой в серо-розовый кокон, от которого во все стороны тянулись пульсирующие нити. Время от времени субстанция вздыбливалась, мириадами искр хлеща кокон, и тогда она просила прощения: у кого, за что? – она не знала, но просила истово. Тогда пульсации становились напряжённее, злее, субстанция успокаивалась и понимала, что только так и должно быть на самом деле, что никакое возмущение не нужно и просто бессмысленно.
Затем…она ощутила себя парящей в безбрежном океане… и образы кокона и субстанции разделились, существуя каждый сам по себе. А потом случился переход, когда не стало ни пространства, ни времени – ничего, кроме некоей первозданности, и вместе с трансцендентной болью ей стало овладевать и какое-то немыслимое, неразбавленное ничем счастье воссоединения со своей главной сущностью, и она не просила прощения уже, но только стремилась к этому счастью. Сколько продолжалось подобное стремление, отзывающееся немыслимыми всполохами в мозгу, грозящими выжечь его дотла? Миг, вечность? И вдруг всё закончилось… и повторилось снова. И снова закончилось. И они опять стали целым – субстанция и почти неосязаемый кокон… но лишь почти, и вот он начал уверенно проявляться… и вновь запульсировали нити, а с ними пришло и обещание не счастья, но покоя. Правда, нечто зловещее осязалось уже в этом покое, грозившего смениться какой-то немыслимой тяжестью в дальнейшем, но – ведь только так и должно было быть, только так…
И стала надвигаться чернота, подминающая под собой всё.
Кроваво-розовая старушка Земля стояла у него перед глазами все эти несколько дней, пока он находился, как ему сказали, на карантине. Он даже не стал допытываться, что это за карантин: какая разница, если вся планета была чем-то прокажена? И ещё этот свет в помещении – чужой, душный. Он много чего мог рассказать о таких цветах – насмотрелся в космосе, но… ведь он же на Земле? И становилось совсем жутко.
Он пытался отвлечься: закрывал глаза и вызывал в памяти неистовые ласки Натали. С реальной женщиной у него не было секса давно, очень давно – зачем, когда создавай себе трёхмерную модель и делай с ней, что хочешь, с самыми разными эффектами? Но никакой эффект, как оказалось, не способен передать настоящее томление женской плоти, делающего из него мужчину… А-а-а! Увидит ли он ещё когда-нибудь эту женщину, овладеет ей в пароксизме ничем не сдерживаемой страсти? И он начинал снова и снова прокручивать в мозгу её рассказ о событиях в колонии. Бедняжка, она так рвалась на Землю… Какого же ей теперь, а? И ещё эта коматозная Белла, которую находили зарёванной после каждого нуль-перехода. Непостижимо! Конечно, обе женщины тоже сейчас на карантине, и долго ли будут там содержаться – неизвестно. Пожалуй, у него гораздо больше шансов, чем у них, выбраться отсюда первым. Откуда? Он не знал. Хорошо, что хоть в космосе не оставили, приземлили. Приземлили… Звучало, как издевка.
Наконец его почтил присутствием этот разодетый Ульви. Крутой мужик, конечно, уверенность и сила из него так и пёрли. Смотрит мимо, говорит слегка небрежно… Экивоки эти постоянные. И ещё: изъясняется – с ума сойти – на отличном старонорвежском!
