– Ручка сломалась – не беда, купишь новую. А вот если старая дружба расколется, чем её заменишь? – произнёс Хафиз как можно спокойнее, чтобы не уязвить самолюбия Галима назидательностью тона.
Но друг его, не понимая, что допускает одну ошибку за другой, ответил упрямым молчанием.
Хафиз поднялся. Галим тоже. Оба одинакового роста, они стояли так близко, что каждый ощущал горячее дыхание другого.
Вдруг Хафиз обнял приятеля.
– Галим, ведь мы же друзья! Скажи, почему ты такой… – он замолк, не найдя подходящего слова.
Галим передёрнул плечами, стряхивая руку Хафиза.
– Нечего мне говорить.
– Ну, тогда я скажу. Репетиция, которую ты сорвал, перенесена на завтра… после уроков. Учти! – перешёл Хафиз на официальный тон. – Говорю тебе это, как комсорг.
И, не дожидаясь ответа, вышел.
Вожатые вручали сегодня красные галстуки вновь принятым пионерам. Первой Мунира Ильдарская завязала галстук девочке с васильково-синими, жадно открытыми глазами. Третьеклассница неотрывно следила за движениями вожатой, словно хотела навсегда запечатлеть малейшие подробности этой минуты. И сейчас, одна в квартире, Мунира невольно улыбалась, вспоминая вбирающий, радостно-смущённый взгляд девочки.
Мать Муниры, Суфия-ханум, инструктор райкома партии, ещё не возвратилась с работы. Мунира полила цветы, убрала комнату и отправилась на кухню готовить любимые мамины галушки – чумару. За всеми домашними хлопотами она и не заметила, как настроение ясной лёгкости, которое она унесла с пионерского сбора, постепенно опять затуманилось. Не потому, что она была одна, – Мунира привыкла к этому, редко выдавались счастливые вечера, когда они с матерью проводили вместе два-три часа. А сегодня тем более – бюро райкома, на котором мама, кажется, докладывает, так что раньше двенадцати её не жди.
Давно освоилась Мунира и с тем, что подолгу живёт вдали от семьи и отец её, подполковник Мансур Ильдарский. Сколько она помнит себя, он всегда служил в кадрах Красной Армии, часто получал новые назначения, уезжал и опять возвращался. Правда, в последнее время письма от него идут уж очень долго с далёкого Карельского перешейка, где он со своими бойцами сражается против маннергеймовских фашистов, и колющий страх за отца нет-нет да и закрадывается в душу Муниры.
Но в этот вечер Мунире навязчиво вспоминалась сегодняшняя выходка Урманова. Со стороны Галима это был непонятный и оттого, казалось, ещё более грубый выпад. И не только против неё – против всего класса, против всей школы. С тех пор как Галим вышел из мальчишеского возраста, он ни разу так обидно резко с нею не разговаривал. Неужели он посмеет и завтра не прийти на репетицию? Сорвать спектакль, в который вложены поиски и тревоги целого коллектива…
– Вот мальчишка! – вырвалось у Муниры вслух.
Слово это она употребляла часто, вкладывая в него несколько иной смысл, чем оно имело на самом деле.
В устах Муниры оно означало одновременно осуждение зазнайства и нечуткости, легкомыслия и нетоварищеского отношения.
Мунира так ушла в свои мысли, что коротенький звонок, раздавшийся в прихожей, заставил её вздрогнуть. «Кто это? Неужели мама так рано?» Мунира открыла дверь и радостно воскликнула:
– Таня, ты! Заходи быстрее!
Девушки поцеловались. Мунира погладила ладонями зарумянившиеся, в ямочках, щёки подруги.
– Замёрзла?
– Ничуть. Ты одна?
– Одна. Мама на бюро.
Таня переплела концы своих тёмных, с блеском, тяжёлых кос, которые она носила не на спине, как Мунира, а перекидывала на грудь. Мунира видела в этом что-то неуловимо Танино. Ей всё нравилось в подруге: выпуклый лоб с колечками завитушек на висках, спокойный, внимательный взгляд, твёрдые губы, голос и смех искреннего человека.
