Гаухар, не видя ничего вокруг, прищурясь, всматривалась в этот привычный городской пейзаж, увидев в нём что-то новое. Руки безотчётно потянулись за карандашом и бумагой – то и другое лежало на столе. И всё же прежде, чем нанести первые штрихи, надо ещё более пристально, напряжённо посмотреть за окно, чтобы решить, с чего начать.
Вот уже и Фаягуль забыта. Перед взором Гаухар были только эти прозрачные струйки дыма над зелёными и красными крышами домов да вот ещё этот лист бумаги, по которому быстро бегает отточенный кончик карандаша. Её ум, сердце как бы слились воедино с мелькающим перед глазами карандашом. Один штрих, другой, третий… Вот она, та минута, когда надо закрепить контуры. Скорей, скорей! Иначе краски потускнеют, погаснут. Дистанция между Гаухар и улицей словно бы исчезла, нет ни окна, ни квартиры. Перед глазами только бумага, а на ней схваченные на лету движения жизни. Ну, ещё, пусть хоть ещё минуту светит этот последний луч!.. Кончено, всё потускнело, погасло.
Вздохнув, Гаухар отошла от окна. Постояла с закрытыми глазами, вдруг неожиданно для себя глянула на незаконченный рисунок. Тихо и радостно улыбнулась. «А ведь неплохо начато, право неплохо. Будто в самом деле вьётся дымок из труб, и снег такой пушистый, что хочется взять в горсть. Отработаю детали – и готов рисуночек».
Гаухар чувствовала такую удовлетворённость собой, такую радость, словно сделала невесть какое важное дело. А ведь завтра же найдёт в рисунке очень много ошибок, будет ругать себя. Но о завтра думать не хочется, главное – сегодня она верит в себя как в художника. Вероятно, такова уж природа человека, склонного к творчеству: хотя бы в первую минуту порадоваться тому, что сделал. Особенно нужны эти минуты не профессиональным художникам, а любителям: они очень редко показывают свои работы на выставках и ещё реже слышат со стороны доброжелательные отзывы. Если уж сам не порадуешься своей работе, что ещё остается?
За окном смеркалось. Гаухар зажгла свет и, уже не посмотрев на рисунок, положила его в альбом вместе с другими. Она переоделась, привычно занялась домашним хозяйством.
Около восьми вернулся и Джагфар. К удивлению Гаухар, с ним пришёл Исрафил Дидаров. Вот уж не вовремя! Ничем особенным Исрафил не помешал ей, но неожиданное его появление было как-то не по душе Гаухар. Дидаров словно почувствовал это, начал объяснять, что подвёз Джагфара с завода на своей машине. Ну, раз уж приехали вместе, Джагфар затащил его в квартиру, так что пусть хозяйка не сетует. Джагфар подтвердил:
– Да, да, я не отпустил его. Повечеряем вместе.
Гаухар промолчала. Насколько могла, приветливо предложила гостю раздеться, пройти в столовую.
На скорую руку был накрыт стол, появилось вино, кое-какая закуска. И вдруг Гаухар остро почувствовала: и мужу, и Исрафилу не по душе, что вот сейчас она села за стол вместе с ними, с мужчинами. В любое другое время они рады были бы ей, но сегодня… сегодня хозяйка лучше бы оставила их наедине.
Для вида Гаухар посидела с ними, поговорила о том о сём и, убедившись окончательно, что неприятное чувство её было не обманчивым, нашла какую-то причину и поднялась из-за стола. Потом совсем ушла из комнаты. Её не пытались удерживать, даже не сказали для приличия: «Побудь с нами, без хозяйки стол – сирота».
Гаухар было очень горько. Не зная, за что взяться, чем заглушить обиду, она уединилась в спальне и, совершенно убитая, опустилась на стул, закрыла лицо ладонями. Она не плакала, и от этого ей было ещё тяжелее. За какой-нибудь час перед этим у неё было такое бодрое настроение, особенно когда удался рисунок, – ей так хотелось побыть с Джагфаром наедине… А тут неожиданная помеха…
