На обветренное, морщинистое лицо Сабира-бабая падают последние лучи солнца. Он отодвигается немного в сторону и всё тем же задумчивым голосом повторяет:
– Запруду, говоришь? Не знаю, выйдет ли что-нибудь из твоей запруды. Как дерево без корня не может расти, так и озеро без родника или высыхает, или загнивает. В городах в фонтанах и то воду обновляют. А вот насчёт деревьев дело говоришь. Дерево землю укрепляет.
Старик надолго уходит в себя, словно что-то вспоминает, потом продолжает свою мысль:
– Мы здесь новые люди, плохо знаем историю этих мест. Но землю вокруг своего Шугура и Азнакая знаю хорошо. Узенькие канавки, которые я в детстве перепрыгивал, превратились сейчас в большие овраги с голыми глинистыми склонами. Семьдесят лет уж тому…
– Да, за семьдесят лет небось много воды утекло, – поддакивает Газинур.
– Ещё бы не утечь! И вода текла, и пот лился, и кровь со слезами, Газизнур[12], сынок. Эх, рассказать бы тебе всё, что было пережито!
Газинур мягко, чтобы не обидеть старика, говорит:
– Та вода, что утекла, вспять не повернёт. Не терзай себя воспоминаниями о прошлом, Сабир-бабай. Лучше смотри в будущее да приговаривай: «Вот возьму да ещё семьдесят проживу!»
Ссохшееся лицо Сабира-бабая проясняется. Растроганный, он покручивает своими искривлёнными пальцами округлую белую бороду.
– Щедрая у тебя душа, Газинур, ой, щедрая! Семьдесят лет не только мне – и тебе-то, верно, не прожить, сынок.
Услышав это, Газинур вспыхивает. В волнении сдвигает кепку на самый затылок. Чёрные волосы падают на его широкий, выпуклый лоб.
– Знаешь, Сабир-бабай, мне иногда кажется – я никогда не умру, так и буду жить вечно, – горячо говорит он.
– Такое уж существо человек, любит он жизнь, – говорит старик тихо. И вдруг поднимается. – Засиделись мы что-то с тобой…
Он подходит к углу конюшни и, приложив руку к глазам, долго, неотрывно всматривается в раскинувшиеся перед ним поля. Около кладбища, на горе, как будто что-то движется.
– Газинур, сынок, не наши ли там возвращаются? Посмотри-ка, у тебя глаза зорче.
– Наши, Сабир-бабай, наши едут, – став рядом с ним и посмотрев в ту сторону, подтверждает Газинур.
Заволновавшись, Сабир-бабай прикладывает к глазам то одну руку, то другую, словно ещё издали надеется рассмотреть выражение лиц возвращающихся. Старый конюх, который в обычное время придирчиво попрекал всякого, кто позволял себе погонять коней, сейчас страдал оттого, что председатель с бригадиром ехали шагом. В каком состоянии хлеба, не затопила ли их вода, не побило ли градом? Не случилась ли какая беда с лошадьми? Неожиданная болезнь лучших колхозных коней грузом легла на сердце старика. Он и сейчас всё боится, как бы эта страшная болезнь не перекинулась на других лошадей.
Наконец председатель с бригадиром подъехали настолько близко, что можно было разглядеть их спокойные лица. Лицо старика сразу просветлело. Но всё же он не удержался, чтобы не спросить:
– Какие вести везёшь, Ханафи, сынок? Кажется, миновала нас беда?.. А кони, все целы?
Председатель слез с седла и передал поводья Газинуру.
– Обстановка не угрожающая, Сабир-бабай. И кони, и хлеба в порядке. Пшеница, правда, полегла немного, ну, да это ничего, поднимется ещё.
Газинур повёл коней в конюшню.
– Газинур! – крикнул вслед парню Ханафи. – Завтра зайди ко мне в правление. Доложишь о своём решении по поводу нашего последнего разговора.
