На деревне зажигают огни. В темнеющем небе одна за другой загораются крупные звёзды. Тихонько отфыркиваясь, кони мерно похрустывают сеном. Один Батыр беспокойно топчется, то и дело позвякивая ввинченной в стену железной цепью.
– В моей усадьбе волки завыли, – похлопывая себя по животу, со смехом говорит Газинур. – Сходить, пожалуй, перекусить немного. Мать говорила – лапшу будет варить.
– Иди, иди, – с живостью отозвался старик, – я один здесь побуду.
Увидев собравшихся перед амбаром односельчан, Газинур остановился, вытащил туго набитый кисет.
– Кто хочет курить – угощайся!
Кисет пошёл по рукам.
– Вот здорово! – крикнул Газинур, получая пустой кисет обратно. – Значит, в день моей свадьбы бурану не бывать, чисто выскребли!
Когда Газинур вошёл в избу, на столе уже дымилась в большой деревянной миске горячая лапша. Гафиатулла-бабай, прижав каравай к груди, отрезал от него большие аппетитные ломти. Белая рубаха, надетая взамен вымокшей под дождём, лишь сильнее подчёркивала мрачное выражение его крупного лица. Изменило обычное спокойствие и тёте Шамсинур, сидевшей, как всегда, по левую руку от мужа.
Газинур молча уселся на скамью рядом со старшим братом. В горнице тишина. Когда у старика плохое настроение, разговаривать за столом не принято. Один Гафиатулла-бабай время от времени бурчал что-то, ни к кому не обращаясь и ни от кого не ожидая ответа.
Сыновья хорошо знали характер отца, знали, что в такие минуты отец легко раздражался. И потому даже любивший обычно побалагурить Газинур сегодня молчал. Но у старухи иссякло терпение.
– Хватит уж, отец, будет тебе убиваться, всё ведь от аллаха, – сказала она.
– Гм… от аллаха! – точно только того и ждал, сразу загорячился старик. – А я разве говорю, что от муллы? Ишь, нашла чем утешить! За колхозное-то имущество кто отвечает: я или бог?.. Только соли сыплешь на рану…
И Гафиатулла-бабай свирепо сдвинул свои густые брови. Ноздри его широкого носа, рассечённого неизгладимым шрамом от раны, полученной во время крушения, вздрагивали.
За Гафиатуллой-бабаем водилась нехорошая привычка – так вот вдруг вспылить: уж очень много горя перенёс он за свою жизнь и мало видел радости. Но никогда не позволял он себе поднять руку на жену или детей. И всё же домашние боялись его.
Сегодня у старика было особенно плохое настроение. Он никак не мог простить себе, что не справился с огнём, дал пожару разрастись. А ещё ходил к председателю, жаловался. Обидели, дескать, бездельником назвали. А ведь верно, оказывается, говорили…
После ужина Гафиатулла-бабай, сунув под голову подушку, лёг на нары лицом к стене.
– Вы тут не шумите, дети, не по себе мне. Выйдите-ка лучше, – сказал он.
Газинур собирался поговорить с отцом о предполагаемом отъезде, но, видя, что старик сильно не в духе, решил выждать более подходящую минуту.
Они с братом вышли во двор. Несмотря на то, что прошла гроза, было душно. Кругом тишь. Кажется, что земля, разморившись, отдыхает. Слышно, как под навесом жуёт жвачку корова. Телёнок оставил мать и растянулся посредине двора. Возле телёнка, спрятав голову под крыло, уютно пристроился гусак.
– Тяжёлый характер у отца, – вздохнул Мисбах. – Можно подумать, под суд его отдают. Его же никто словом не попрекнул. Вон в Шугурах от молнии две избы сгорели. В прошлом году убило в поле женщину. Кого будешь винить?.. На старости лет на свою больную голову железный гребень ищет…
