Избранные работы - страница 6

Это, прежде всего, отступничество от Канта, которое привело к краткому подъему, но резкому краху философского предприятия: они разрушили перегородку между различными проблемами метафизики. И это отвержение Просвещения и его честности, которую они нечестиво высмеивали, конечно, имело свою моральную причину, или, по крайней мере, религиозную, не говоря уже о церковно-политической. Но научный предлог лежал в восстании против Ньютона. Идея снова должна была означать Бога и природу одновременно, и не так, как к этому единству стремился в лучшем случае Декарт, а был найден Спиноза, который отменил метафизику в этике и стоял вне линии, которая начиналась от Галилея и вела через Декарта и Лейбница к Ньютону. Философия должна была снова стать философией религии. В философии романтизм также вернулся в Средневековье.

Какую бы универсальную и художественную трактовку истории ни получила философская романтика систем тождества – Ниербухр, кстати, методолог истории, предшествует им и является учеником Канта – отказавшись и отвергнув систему принципов Ньютона, философия потеряла одновременно и ясную голову с честным сердцем. Новые истины стали идеями гениальной интуиции и интеллектуальных воззрений, но строгое понятие чистого знания, которое ограничивалось принципами математического естествознания, для него уже не существовало ни ранга, ни устоя; его след стал размытым. Однако эти принципы проходят через всю мировую историю разума. Их формулировки меняются, но мотивы остаются неизменными; они являются, так сказать, азбукой разума. Отказавшись от чистого знания в этом точном ограничении, романтики лишили разум самого надежного владения и самого высокого права.

Здесь мы снова начинаем с самого начала. Иными словами, мы снова становимся на почву принципов математического естествознания. Они должны быть заново продемонстрированы как чистое знание, заново открытое в контексте разума. А как же задача такого доказательства, утверждение такого открытия? Остается ли она здесь за критикой, методологическое значение которой ограничивается разграничением задач и определением отношения метафизики к математическому естествознанию? Мы не спорим о названии; но это важный вопрос.

Критика Канта делилась на логику и диалектику. Диалектика содержала негативную часть критики; она касалась психологии, космологии, включая учение о свободе, и теологии в доказательствах существования Бога. Логика принесла позитивную часть: основание математического естествознания. Этой логике, однако, предшествовала эстетика, как учение о чистой чувственности. Исторически пристрастие Канта к чувственности вполне объяснимо. Она объясняе

тся не только его оппортунизмом против английских сторонников чувственности, но и теми слабостями и недостатками, которые лежали в позиции Лейбница и которые для нас сегодня достаточно четко связаны с его сильными сторонами. Но как бы ни совпадало внутренне чистое созерцание Канта с чистым мышлением Декарта и Лейбница, Кант настаивает на различении чистого созерцания и чистого мышления. Не для того, чтобы они оставались отдельными, а для того, чтобы они сочетались и становились пригодными для сочетания. Через этот план его методологической терминологии, однако, помимо Anschauung, мышлению был нанесен внутренний ущерб.

Таким образом, мышлению предшествовала интуиция. Это тоже чистое чувство, поэтому оно связано с мышлением. Но мышление имеет свое начало в чем-то вне себя. Здесь кроется слабость фундамента Канта. Здесь кроется причина отступничества, которое вскоре вспыхнуло в его школе. Ставя себя снова на почву критики, мы отказываемся от того, чтобы учение о чувственности предшествовало логике. Мы начинаем с мышления. Мысль не должна иметь происхождения вне себя, если иначе ее чистота должна быть неограниченной и незамутненной. Чистое мышление само по себе и исключительно само по себе должно порождать чистое знание. Следовательно, учение о мышлении должно стать учением о знании. В качестве такого учения о мышлении, которое само по себе является учением о знании, мы стремимся здесь построить логику.