Ночью прошел дождь – летний, щедрый, суматошный. По Мельничной улице текли теплые и шумливые, цвета горохового супа, ручьи, а редкие деревья, умытые, как в праздник, с отяжелевшими от капель листьями, возносили свои верхушки к небу, благодаря его за долгожданную щедрость.
Воздух был свеж, и эта свежесть передавалась всему: и мыслям, и крышам, и хлебу.
Мы наспех позавтракали чем Бог послал, съели остаток рыбы (Элиазар сдержал слово и отсчитал Пранасу два лита). О гусе бабушка даже не заикнулась. Гусь предназначался моему отцу, а наши желудки, не измученные тюремными харчами, ее не волновали. Да и я сам не притронулся бы к гусю, если бы она даже предложила: отец мне был не менее дорог, чем ей.
После завтрака Элиазар сказал:
– Мне самому сходить к стряпчему или вместе пойдем?
– Вместе пойдем. Если уж платить деньги, то хоть знать, кому платишь.
Самое удивительное в бабушке был не злой язык, не глаза, которые замечали каждый пустяк – другой бы его и взглядом не удостоил, – не руки, надававшие мне уйму затрещин и ощипавшие такую же, если не большую, уйму гусей. А ноги! Только они, казалось, у нее не старели. С раннего утра до позднего вечера, когда язык отдыхал, когда глаза слипались от усталости, а руки покоились, как у мертвеца на тощем животе, ноги куда-то ее носили, торопили, гнали. Одно еще счастье, что бабушка родилась женщиной. Что было бы, если бы она потеряла на войне с германским царем ногу? Птице мало одного крыла, птица с одним крылом – не птица.
– По пути я за бритвой зайду и в аптеку, – возвестила бабушка.
Мы довольно долго шли по городу, пока не добрались до ратуши. За ратушей Элиазар отыскал деревянный дом, втиснувшийся между двумя каменными зданиями, поднялся по тряской лестнице наверх и негромко постучал в дверь. Мы с бабушкой стояли внизу и ждали. Никто шапочнику не открывал.
Элиазар постучал еще громче. Из соседней квартиры высунулся заспанный мужчина с всклокоченными, как куст можжевельника, волосами. Он оглядел Элиазара и рявкнул:
– Ты чего, пархатый, стучишь? Чего людям спать не даешь?
– Я к господину стряпчему, – несмело произнес бабушкин племянник. – Насчет прошения начальнику тюрьмы.
Заспанный мужчина показал Элиазару кулак, и шапочник отпрянул от двери.
– Я приду в другой раз, – миролюбиво сказал Элиазар.
– Ты только посмей, ублюдок!
Он шагнул к бабушкиному племяннику, но не удержался на ногах и покатился по лестнице вниз. Падение его совсем взбесило.
Я увидел, как мужчина с всклокоченными волосами поднялся, замотал головой и вытащил вдруг из-за пояса нож.
– На помощь! – закричал Элиазар.
– Боже мой, боже мой! – запричитала бабушка. – Элиазар!
Она вдруг бросилась к каменному зданию и неистово застучала в окна.
– Помогите! Заберите у него нож! – взмолилась бабушка, когда из каменного здания вышел какой-то жилец. – Не то он его продырявит!
– Не продырявит, – успокоил ее тот и позвал: – Мариёнас!
Мариёнас поднялся на две ступеньки по лестнице и привалился к стене. Он ждал, когда бабушкин племянник спустится вниз, и с какой-то тупой игривостью манил его ножом к себе. Элиазар, обезумев, глядел на длинный нож с тусклой рукояткой и, кажется, дрожал.
– Даниил! – всполошилась бабушка. – Пойди посмотри, нет ли поблизости полицейского.
– Не бойтесь. Он не тронет. Я его знаю, – сказал наш спаситель и громко крикнул: – Мариёнас! Хочешь опохмелиться? У меня есть бутылка водки…
